— Знаешь, — закивал Дисанги, глядя, как инспектор мнет в пальцах веточку, мнет сосредоточенно, стараясь сохранить на лице спокойствие.
— Слышал, конечно… Растительные сообщества, их приуроченность к почвам… — глядя в костер, проговорил Семен.
— Про Хребтовую кто-то старый-старый вспомнил. Сам пришел, другого прислал. Но старый. Как я. Он знает, хорошо знает — на Хребтовой старые солонцы. Много зверя. Ты, Семен, хочешь сказать: «Пойдем со мной, Дисанги!»
— Ты, право, шаман! Наперед угадываешь, — повеселел инспектор.
— У тебя лицо, у меня глаза. Редкий человек, дурной человек — немое лицо. Лицо все говорит, все скажет. Доброму прятаться зачем? — Минута душевного подъема у старика прошла. Он снова ссутулился, померк взгляд. — Добрый, он солнце. Его тепло и за тучами греет.
— Не добрый я, Дисанги, — сказал старший лейтенант. — Злой. Ух, какой злой.
— Знаю. Потому что добрый. Солнце тоже злое. Ух, какое злое! Не знаешь?
Семен от души расхохотался, отвалился на спину:
— Побойся лесных богов, Дисанги! С кем меня сравниваешь?
Удэгеец поднялся с барсучьей шкурки и совсем старчески прошамкал:
— Про добро говорю. Не про тебя. Фу, глупый.
— Ну вот! — Семен сел, сконфузился. — Обругал.
— Не ругал. Думал — сказал, — взяв чайник, ответил старик. — Ругал — нарошно говорил, агей.
— Прости, агей, — Семен так же назвал Дисанги братом. — Не всегда двоим, говорящим по-русски, в пору понять друг друга.
— Эле… Эле…
— Хватит так хватит, Дисанги. А за водой схожу я. Ладно?
— Иди, иди, — сказал Дисанги, отдавая чайник. Он поправил барсучью непромокаемую шкурку и снова уселся. Глядя на прихотливые извивы дыма, старик бормотал сам для себя: «Ты, Семен, злой к злу, значит, добрый. Настоящие злые любят зло. Для них оно — добро. А ты, Семен? — Удэгеец посмотрел на инспектора, отошедшего уже далеко, и продолжал: — Ты месяц мерз вон на том болоте, ворочал камень, работал как медведь, устраивая берлогу. Почему? Со злости. К кому? К лесничему, злому человеку. Он наврал на Федора. Потом от жадности погиб. Боялся — ты, Семен, соболей найдешь… Надо с тобой идти, Семен. Надо идти, надо очень осторожно идти к Хребтовой. Хитрее тигра быть. Там, однако, человек злее лесничего».
А Семен, насвистывая какую-то свою мелодию, похожую на попурри из всех песен сразу, шел, помахивая чайником, к ручью. Вода в чем прозрачной полоской скатывалась с одного камня на другой.
Подставив ладонь, Семен вдоволь напился ледяной хрустальной воды, потом набрал чайник. Отправившись обратно к табору, Семен невольно залюбовался лиственничным бором, полным яркого света. И впервые с удивлением для себя заметил, что, когда нет ни тумана, ни дымка, свет в тайге не врывается в чащу снопами, а льется как бы отовсюду, сияет на подлеске, будто именно там он и возник. Открытие чего-то нового для себя происходило всякий раз, когда он уходил в однообразно зеленые дебри, какой выглядела тайга из окон дома в поселке. Семен словно драгоценность берег подобные прозрения и, вернувшись, рассказывал о них Слеше. Жена удивлялась и радовалась вместе с ним, но по-прежнему, по-сибирски называла тайгу сердитым словом «урмач» и, будучи наполовину горожанкой, относилась к ней словно к чему-то дальнему, куда надо добираться, а у нее времени не хватало. Семен и сам себе не хотел признаться, что его жена, учительница математики, охотно интересовалась природой, однако не любила ее. Вернее, обожала тайгу, как море, с берега.
Вздохнув, Семен огляделся на ходу и опять, как и до неожиданной встречи с Дисанги, увидел вдалеке злополучное болото, где на свой страх и риск целый месяц они «проишачили» с Федором Зимогоровым. Затея, на которую пошел тогда участковый инспектор, не очень обрадовала районное начальство. Еще бы! И сейчас попытка добыть труп и ружье для экспертизы из непромерзающей даже зимой сфагновой топи кое-кому покажется безумной, если не смешной. А ведь ни Федор, ни он не знали глубины заболоченного водоема. И все-таки решились. Шухова в этом необыкновенном деле поддержал комиссар второго ранга Зубов, к которому он обратился с рапортом.
Они с Федором разбили табор на закраине болота около поваленной Зимогоровым лиственницы в начале декабря, когда холода установились прочно. Красный столбик в термометре не осиливал отметки минус двадцать пять. Но все равно, лед над трясиной будто дышал, местами вспучивался, трескался, и по снегу растекались рыжие, дымно парящие потеки, нараставшие подобно струпьям. Скованная ледовым панцирем теплая вода не желала сдаваться и рвала оковы.
Они уточнили место, где утонул лесничий, и очертили трехметровый круг, в центре которого поставили треногу из бревен и ворот. Целых два дня они пилили сухостой для большого костра на берегу болота. По скромным подсчетам, дров хватило бы на две зимы для сельского клуба.
Федор смастерил длинные и прочные сани. Они отправились к распадку и выбрали довольно округлый камень весом центнера в два. Семен предлагал взять побольше, но Зимогоров запротивился:
— Эту же дуру нам опускать да выволакивать придется. Нет. И так камушек велик. Вы поймите, Семен Васильевич, работка-то с глыбушкой у нас с вами ювелирная предстоит.
— Пока, Федор Фаддеевич, я ничего толком не понимаю. Попробуем — увидим.
— Увидите!
Кряхтя, преодолевая высокий наст, они привезли камень к берегу замерзшей топи. Запалили большой продолговатый костер. Когда он хорошо разгорелся, закатили в огонь камень и полдня ждали, пока нагреется. Потом жердями-вагами, используя их словно рычаг, переложили раскаленный каменный обломок на сани и отволокли к отмеченному кругу. Там горячий камень подвесили на петли из стального троса, воспользовавшись треногой, как блоком.
Каменюка дышал сухим жаром, а Федор принялся водить его по кругу. Камень шипел, из-под него вырывались клубы перегретого пара. Смешавшись с морозным воздухом, пар, попадая в гортань и легкие, драл их, что наждак. Сначала они терпели, но потом приступ бурного кашля доводил до удушья то одного, то другого. Особенно когда они растопили первые сантиметры болотного льда с вмерзшей в него травой. Растения обгорали, соприкасаясь с раскаленной глыбой, и дух перехватило от такого воскурения. Едкий дым, пар, прелый болотный газ доводили до одури, стоило проработать в этом пекле несколько минут. Когда камень остыл, его переложили на сани, а Федор вычерпал воду, скопившуюся во вмятине. В первый день они протаяли круг сантиметров на десять.
— Хватит, — сказал Федор.
— Почему? — спросил Семен, бодрясь.
— Лед-то был под снегом. Наст — он вроде одеяла. Не давал топи промерзать глубоко.
