— Беги!
Но было поздно.
Метрах в пятидесяти, на увале, возник матерый секач. Семену, вероятно, только показалось, что большая, в полчеловечьего роста, туша вепря застыла на миг. Просто потребовалась какая-то доля секунды, чтоб взгляд Семена мог охватить всего зверя целиком, увидеть двухвершковые загнутые, очень белые клыки по обеим сторонам от темного глянцевого пятачка, крохотные, сверкнувшие малиновой яростью глазки, отодвинутые назад ушки и горб вздыбленной шерсти за ним. А вепрь, всхрапывая, уже несся на Семена, застывшего посреди поляны. Десятипудовая масса кабана обрела рушащую силу тарана.
Из развороченного пулей и черного от грязи бока вывалились сизые внутренности. Они волочились по земле, и зверь наступал на них задними копытами, выволакивая из нутра. Клыки, вздыбившаяся бурая щетина на загривке искрились в ослепительном свете дня.
Таранный бег взбешенного раненого вепря был неотвратим, дик и жуток. Зверь стремглав летел прямо на Семена. «Стой! — приказал себе Семен. — Стой! И отскочи…»
Никакая сила не заставит секача ни задержаться, ни свернуть. Это инспектор знал. И никто не мог спасти Семена, только он сам, если окажется достаточно расчетливым, быстрым.
Глава четвертая
Егерь Зимогоров скинул в сенцах котомку, шинелишку и олочи, упрямым стремительным шагом прошел в горницу. Прибранная и наполненная закатным светом, она ощущалась удивительно просторной, а после таежного дурмана в ней особенно чувствовался запах чистого белья и молочный дух, которым пахнут очень маленькие дети. Став около деревянной кроватки, Федор засмотрелся на своего младшенького. Сергунька заметно похорошел за две недели. Побелело и стало осмысленней выражение его личика. И то, как Сергунька двигал, просыпаясь, вскинутыми бровками и шевелил губами, придавало его мордашке глубокомысленное выражение. Сергунька открыл глаза и, как показалось Федору, с интересом уставился на него, обросшего двухнедельной щетиной, нечесаного, пахнущего болотом и кострами. Выпростав из пеленки ручонки, Сергунька задвигал ими, и ясная первая улыбка вдруг разлилась и осветила все его существо.
От счастья, наполнившего его сердце, Федор ощутил, что ему непременно надо сесть. Он нашарил за собой стул, придвинул и плюхнулся на него.
— То-то, я гляжу, Жучка сама не своя, — послышался бархатистый голос Марьи. — Хозяин явился.
Тогда Федор, для убедительности ткнув пальцем а кроватку, сказал жене вместо приветствия:
— Он улыбнулся… мне.
— Полноте.
— Я тебе говорю.
— Рано.
— Подойди.
Марья стала рядом.
Малышок бессмысленно водил глазенками. Потом, уловив облик матери, суетливо зашевелился, словно помогая себе в спешке, и расцвел улыбкой. Марья всплеснула руками, обхватила Федора за плечи:
— Ты посмотри-ка! — Но тут же ревниво и заметила: — Иди, иди от кроватки. Еще налюбуешься. Иди и иди. В холодной поешь. Из тайги — и к постельке.
— Мишутка где? — послушно уходя от ребенка, Федор спросил про старшенького, приехавшего на каникулы из интерната.
— За гадами охотится. Вон трофеи на клетке висят. Тебе похвастаться хочет.
— Маня… Так это ж щитомордики!
— Ну… Не полозов же ему беззащитных бить. А эта гадина ядовитая. Пусть тренируется.
— Не нравится мне это, — беспокойно пробормотал Федор.
— Парню скоро девять, а, по тебе, он в бирюльки должен играть, — и видя, что муж хочет возразить, Марья Ивановна снова обняла его за плечи. — Не спорь.
Раздобревший с годами Федор хоть и уступал жене в росте, но силушкой играть любил и, схватив Марью, вынес из комнаты.
— Пусти, медведушка! — шутливо отбивалась довольная Марья.
Потом она сидела против мужа за столом и смотрела, как Федор, отвыкший от домашних харчей, уписывал кислые щи с молодой черемшой. Окно в холодной было небольшим, и, хотя солнце еще не зашло, Марья зажгла лампу. Редкая мошкара искрилась в ее медовом свете, а пар над самоваром отливал радугой.
И старшего сына Марья Ивановна к отцу не допустила, отложив расспросы и рассказы на завтра. Июнь — время, когда по тайге гуляет энцефалитный клещ, а жена егеря боялась его больше любого зверя. А чтоб мальчонка не шастал зря, послала Мишутку последить за каменкой в бане.
— Да мяты в кипяток кинь, — крикнула мать вслед Мишутке.
— Вот спасибо, — отодвигая опустевшую тарелку, сказал Федор. И неясно было — то ли за ужин он благодарил, то ли за заботу о бане.
— Теперь о делах, Федя. Десять дней назад Шаповалов приходил. Сообщил, что костры на Хребтовой приметил. Волновался, что чужак там, и обещал Семену Васильевичу доложить. Что дальше было, не знаю.
— Нет там чужака, — твердо сказал Федор. — Попутал Шаповалов. Костры… Костер, поди. Так там поблизости Антошка Комолов. Если Семен Васильевич туда ходил, вернуться должен. Мимо бы не прошел. По оголовью сопок сейчас по сорок километров в день делать можно. Особо налегке. Должен уж инспектор вернуться, коли ходил. Шаповалов у нас без году неделя. Мог он напутать? Мог. Откуда на Хребтовой чужаку взяться? С неба, что ли?
— Бывает…
— Маняша, Маняша, подозрения не соль, чего их впрок держать?
А потом, уж по полуночи, сидел он на кухне у самовара, чистый, томный, бритый и благоухающий, да гонял чаи…
За окном послышался приближающийся конский топот, смолк поблизости.
«Кого это носит в столь поздний час?» — подумал Федор, отирая полотенцем пот со лба.
Егерь прислушался к тишине за перегородкой. В плотной тиши еще совсем новой избы слышалось спокойное дыхание жены. Потом сладко почмокал губами ребенок. «Меньшой шевельнулся, — решил Федор. — Мишутка за день так набегается, что просыпается на том боку, на котором лег…»
В переплет окна, подле которого сидел Федор, заколотили. Вздрогнув от неожиданности и чертыхнувшись, Федор распахнул створки и увидел жену инспектора Шухова, учительницу.
— Степанида Кондратьевна?
Та только закивала в ответ.
— Стеша? — послышался из-за переборки звонкий голос Марии.
— Случилось что? — высунулся в окно егерь. И тотчас понял всю неуместность вопроса, заданного от растерянности.
Подвернутая лампа, стоявшая на столе, едва освещала лицо Степаниды. Но и в полутьме оно выглядело очень бледным, глаза округлились. Резкий порыв ветра задул пламя.
— В дом, в дом иди! — почти закричал Федор. — Я вот мигом лампу зажгу… — И он по привычке курильщика принялся похлопывать себя по карманам в поисках спичек.
— Да вот, на загнетке они… — сказала жена, проходя мимо кухни в сенцы, чтоб встретить негаданную гостью. Сделавшись в быстро наступившей темноте неуклюжим, Федор задел ногой за табурет, опрокинул его. Неловкость еще больше разволновала егеря, потому что во тьме перед глазами его еще не померкло осунувшееся лицо Стеши, шалый взгляд, сбившийся на затылок цветастый платок… Кивки вместо ответа, когда человек не в состоянии вымолвить ни слова. В сенях послышались приглушенные голоса, что-то загремело некстати, а Федор все не мог нашарить коробок. «Да успокойся ты, наконец!» — сказал сам себе Федор. И спички будто сами оказались в ладони.
