— Ну, так я тебе и не скажу.
В конце концов она перебралась через лужу, возбужденно повизгивая. Уперев кулаки в бока, она с комичным возмущением разглядывала лаз у себя над головой. Людо подсадил ее и поднялся вслед за ней. Обустроенная своим хозяином, «Санага» теперь казалась тесной, как каморка лилипута. Каюта, похожая на кукольный будуар, привела девочку в восторг. Она захлопала в ладоши при виде осыпавшихся букетов в бутылках из–под кока–колы. Восторгаясь и смеясь, она заглянула во все места, начиная от камбуза и кончая рулевой рубкой, не желая упустить ни одно из этих чудесных сокровищ. Она задавала Людо множество вопросов: о кухне, о двигателе, о том, как он работает, едет ли корабль быстрее, чем ее велосипед, доберется ли она на нем до Бордо, где живет зимой, бывает ли Людо страшно ночью.
Людо отвечал, как умел, и иногда, разойдясь, начинал фантазировать, рассказывая о странах, в которых бывал разве что в мечтах: саванне, тайге, которая в его воображении была как две капли воды похожа на леса, окружающие Бордо.
— Как у тебя красиво!.. Но мне не нравятся рисунки. Я умею рисовать лошадёв. Только надо говорить лошадей, когда много лошадёв. Я принесу тебе мои рисунки, если мама разрешит.
На полдник Людо приготовил ей горячее молоко.
— А я хотела шипучку… С мадленками. чтобы макать…
— У меня этого нет, — обиженно произнес Людо.
— Неважно. — примирительно сказала маленькая жеманница. — Будем считать, что молоко — это шипучка, а хлеб — мадленки. А потом, ты ведь мой папа. Что это там свистит?
— Свистящий буй.
— А чего он свистит?
— Там песчаная мель. Вот он и свистит…
— А твоя мама добрая?
Людо покраснел и пробормотал, что она очень добрая и что скоро она приедет и заберет его.
— А я уже большая, — объявила Амандин, показав язык. — Моя мама уже не приходит меня забирать. Я сама хожу домой… Ну что, ты так и не догадался?
— Чего не догадался?
— Про мой секрет… З.Т.П… это значит «запечатано тысячей поцелуев»…
В этот момент Людо показалось, что он слышит какие–то крики, и он поспешил на палубу.
На берегу стояла перепуганная мать Амандин, которая разыскивала свою дочь, не смея и предположить, что та могла ослушаться и сделать такую ужасную глупость — прийти сюда к «своему папе». Ее папа!.. Этот бомж с Санаги, жуткий псих, о котором говорили, что он сбежал из сумасшедшего дома, и которого со дня на день должна была поймать и увезти полиция. Она нашла велосипед в дюнах, вокруг никого не было, и она была в ужасе оттого, что солнце уже садилось. Когда она подходила к разрушенному судну, выкрикивая имя дочери, воображение ее было так воспалено, что она была готова умереть, убить и уже представляла, как псих с корабля выходит к ней и бросает к ее ногам окровавленный нож.
— Это моя мама, — весело воскликнула девочка, увидев ее издалека. — Мама, мама, я здесь…
И, повернувшись к Людо, добавила:
— Давай же, пойдем к ней. Моя мама самая добрая на свете…
Он высадил ее на берег. Увязая в песке, содрогаясь от рыданий и выкрикивая имя Амандин, к ним навстречу бежала женщина. Девочка бросилась к матери и обняла ее. Тогда нервы женщины не выдержали, и она, крепко прижимая к себе дочь, чтобы уберечь ее от воображаемой опасности, принялась раскачивать головой и кричать сквозь плач: «Негодяй! подлец!» И всякий раз, когда Людо слабо возражал: «Но, мадам…», она еще громче выкрикивала: «Негодяй!» и, пятясь, удалялась. Прежде чем уйти с пляжа, она обернулась и выкрикнула последнее оскорбление, вложив в него всю ненависть доведенной до отчаяния матери; затем, увязая в песке, исчезла вместе с Амандин.
Людо долго сидел не двигаясь, повернувшись лицом к заходящему солнцу и наблюдая за тем, как тьма постепенно окутывает море. Теплый мрак нес с собой драму, то был предвестник угрозы, которому вторили заунывные жалобы звукового буя… Что же он сделал плохого?.. Зачем осыпать его оскорблениями только потому, что девочка пришла его навестить?.. Когда они придут и схватят его? Когда его найдут? А что, если они начнут стрелять в психа, что если они пристрелят его как собаку? И он вглядывался в темный лес, где, конечно же, они затаились со своими ружьями. Он поднялся на борт, сожалея о том, что некому рассказать о своей жизни.
На рассвете он проснулся от сильной вибрации корпуса и пронзительного рева сварочного аппарата: разделка «Санаги» началась.
VI
«Я, Франсис Куэлан, имею честь подтвердить, что грузовое судно «Санага» было выброшено на пляж и, как бы сказать, прямо в мой огород. Это случилось в полночь во время прилива, господин мэр, и море было спокойное и гладкое, как ладонь. И вдруг ни с того ни с сего я вижу в своем окне судовые огни, как будто на параде. Я мигом натягиваю портки, спускаю на воду лодку и гребу к этой дуре, что села на мель и даже не застопорила двигатель, весь зад всмятку, это надо было видеть! Какое блеянье там стояло — настоящий свинарник! А как я причалил к борту, так и вижу: целый гарем баранов сигает в воду, да еще с каким криком, даже буя не слышно. Влезаю по трапу. При всем уважении должен сказать: встречает меня здоровенный неф, нагишом, даже трусов нет, но с чемоданом и раскрытым зонтиком — видать, на случай, если какая звезда с неба отколупается. Я ему: «Что за бардак?» А он мне: «Орли». Я ему: «В задницу Орли!» А он: «Орли запад». И тут мой неф — шмыг в воду вместе с чемоданом и зонтиком, а бараны все сигают и сигают. Я — на мостик. Вижу там трех офицеров, которые делают вид, что держат курс, может быть, даже шум мотора изображают. «Господа, — говорю, — добро пожаловать в мой огород». Они как залопочут на бог знает каком наречии. А смуглые все, как чурки, до самых печенок. А потом на корме все заполыхало, я по–быстрому влез в свою лодку, выпутывайтесь из этого дерьма сами, господа морячки! Бараны уже не кричали, потому как все потонули. Все, кроме одного, который звал меня на помощь. А барана–то я понимал лучше, чем того капитана корабля. Скотина звала меня, господин мэр. ее сносило в открытое море, прямо на буй. Бедной животине, небось, казалось, что к ней обращался сам бараний младенец Иисус. Я обхватил барана тросом и вытащил на сушу. Он блеял как оглашенный, буй тоже блеял, и я тоже заблеял — я, если захочу, могу блеять, как настоящий баран. И я взял его на свое попечение, господин мэр. Панург, вот как его зовут — в честь Моисея, когда тот проходил через Иордан. Он живет у меня в будке у входа, напротив будки, где жила моя собака, та самая, которую убили за то. что она якобы не давала житья вашему волкодаву. Теперь у меня остался Панург, уж он–то не кусается. Он даже скорешился с чокнутым, который пристроился на этой посудине, и в связи с которым вы просите у меня показания. Так вот мои показания, господин мэр. Этот чокнутый — во какой парень! Он такой же чокнутый, как вы, Панург или я. Он на пляже никому не мешает, и если эта старая развалина «Санага» ему подходит, я не вижу, к чему его доставать. Мне нечего больше сказать, и если нужно поклясться на Библии, то я не против».
Мэр, маленький человечек с медоточивым выражением лица, покачал головой.
— Достаточно, господин Куэлан, большое спасибо. Вы написали даже больше, чем от вас требовалось. Нам нужно было получить лишь самое общее представление о нем, никто не желает этому парню ни малейшего зла. Рассчитываю на вашу скромность.
Франсис Куэлан вышел.
В кабинете мэра находились Николь Боссар, Элен Ракофф и Роже Уай, психиатр, обслуживавший Центр Сен–Поль.
— Существуют ваши интересы, — продолжил мэр, — но есть также интересы коммуны. К тому же, если парень опасен, то лучше арестовать его без промедления.
Мадемуазель Ракофф подняла руку.
— Речь идет не о том, чтобы его «арестовать», господин мэр, а лишь о том, чтобы вернуть его в медицинское учреждение. Людовик — больной, а не преступник. К тому же, он не является по–настоящему опасным. С ним нужна мягкость. Поверьте мне, если он увидит полицейских, то тогда может наделать глупостей и даже снова убежать, а вот найти его будет — целая история.
Мэр вздохнул.
— Хорошенькое дело — мягкость!.. Мне сообщили, что он стрелял из пистолета в каких–то ребят… И потом, что у него за болезнь?.. Вы написали мне, что он слабоумный, но слабоумие — понятие весьма растяжимое. Я должен все это уточнить в своем докладе.
Мадемуазель Ракофф повернулась к своему соседу.
— Здесь как раз присутствует доктор Уай. Он наблюдал Людовика в Сен–Поле. И я попросила его присоединиться к нам с тем, чтобы изложить свою точку зрения.
Психиатр начал разглагольствовать с раздраженным видом.
— Людовик представляет с медицинской точки зрения гм… довольно малораспространенный случай. Это умственно отсталый парень, нуждающийся в содержании в специализированном учреждении, в этом нет никакого сомнения, однако его случай с трудом поддается классификации. Для него характерно притупление когнитивных процессов. У подростков такой недостаток обычно провоцирует деградацию адаптивных механизмов, функциональную асимметрию мозга, дислалию, что, разумеется, приводит к ущербности. У Людовика все его комплексы сформировались несвоевременно. Ему недоставало ментального образа отцовского пениса и материнской груди для формирования полноценной сексуальности…
