— А третья категория? — напомнил Холмов.
— А третья категория — это мы. Я и мне подобные. Устройство наших голов не позволяет открывать новое, зато мы умеем разбираться в людях и имеем нюх, верхнее чутье на талант.
Холмов тяжело вздохнул:
— Хочу довести до ума свой алгоритм.
Христофор преобразился, засиял своей беззаботной улыбочкой.
— Ну и умница, — с чувством пожал он руку Холмова. — Как говорил Наполеон, главное — начать сражение, ввязаться в бой. Я поехал в главное здание. В конце дня навещу, обсудим итоги.
Едва Шулун закрыл за собой дверь, Ростислав включил аппаратуру для прогрева и с помощью таймера поставил на исполнение контрольные тест-программы. Серебристый куб отозвался легким гудением. У Холмова было минут десять свободных. Он поднес кресло к нижнему скату, с кресла, поднатужившись, открыл фрамугу и вылез на крышу.
Здесь было чрезвычайно приятно и открывались неожиданные ракурсы.
«Христофор не так уж плох — по крайней мере, не какой-нибудь темнила», — размышлял Холмов, вглядываясь в аспидные блестящие грани угловой башенки на соседнем доме бывшей кампании Зингер.
День разгулялся вовсю: солнце, голубое небо, реденькие белые облака. Похоже, накатывалось на Ленинград бабье лето. Холмов, вдыхая принесенный морем воздух полной грудью, полюбовался еще немного адмиралтейской иглой и спрыгнул вниз. Глухо звякнула оконная фрамуга, отсекая уличный шум.
Начинать эксперимент было рано, на дисплее еще мелькали промежуточные результаты проверок. Видимо, барахлил селекторный канал связи с центральной машиной. Холмов, хрустя желудем, подошел к одиноко стоящему шкафу — интересный оказался шкафик, в стиле врубелевско-шехтелевского модерна, со стеклами в переплете, из скрещенных дубовых стрел. За стеклами на полках лежали толстенные подшивки журналов в потертых картонных переплетах, старые газеты, еще какие-то книги и бумаги. Шкаф открылся легко, будто им пользовались по десять раз на дню. Холмов выбрал себе годовую подшивку «Нивы» за 1911 год и отнес ее на рабочий стол оператора, мимоходом убедившись, что связи с центральным процессором еще нет.
Рассеянно листая желтые страницы-отголоски давно отшумевших политических страстей, Холмов задерживал внимание на научно-технических новинках того времени. Беспроволочный телеграф, пробеги довольно неуклюжих автомобилей… Много внимания уделялось «воздухоплаванию». Мелькали снимки: «Аппарат Блерио после приземления в Англии», «Дирижабль „Лебедь“ отечественной конструкции над Невским проспектом», «Члены императорской фамилии на торжественном открытии воздухоплавательной школы в Гатчине». Холмов задержал взгляд на фотографии молодого человека в светлой тужурке, склонившегося над заставленным довольно сложными электронными приборами столом.
Свет лился сверху, через отвесный оконный проем в наклонной крыше!
Да, точно — сто лет назад на этом самом чердаке была научная лаборатория. Подпись под снимком гласила: «Студент электротехнического факультета Санкт-Петербургского императорского политехнического института П. Н. Линдберг изобрел способ управления взрывом на расстоянии. На нашем фото: изобретатель в своей лаборатории за подготовкой аппарата к очередному опыту».
Холмов подумал, что установка Линдберга — одна из первых систем дистанционного управления. Вероятней всего, широко применявшийся во время второй мировой войны радиоуправляемый взрыватель для всякого рода фугасов и мин. Линдберг опережал развитие техники на добрых три десятка лет. В этот момент Холмова отвлек вкрадчивый синтезированный голос терминала:
— Система «Каппа» готова к диалогу. Центральный процессор в вашем распоряжении.
— Дайте на просмотр то, что было уже записано в памяти системы.
— У нас запись дискретная, порциями через десять лет. 2001 год, 1991-й и так далее, до 1941-го включительно.
— Дайте по минуте на каждое десятилетие…
— Готово.
Холмов удивился — реакция операционной системы компьютера была неимоверно быстрой.
Тут же померк свет, чердак оказался заваленным линялыми стягами, рваными транспарантами, фанерными щитами и осыпавшимися лозунгами, гирляндами крашеных и битых электрических фонарей. Струящийся через заросшие пылью и паутиной стекла слабый солнечный свет бродил по каким-то нахально улыбающимся, грубо размалеванным картонным рожам: на чердаке сваливали отработавшее свое оформление карнавальных шествий и массовых действий.
Качество стереоизображения было приличным. Когда на дисплее вспыхнуло «1981 год», картинка стала дополняться звуками. Чердак уже не был так запущен и захламлен. На стенах висели этюды и эскизы маслом и даже кустарные панно из пучков крашеных ниток. Перед мольбертом сидела миловидная женщина и писала по приколотым к стенке этюдам осенний пейзаж. Холмов услышал скрип старого расшатанного полукресла, на котором сидела художница, и даже шуршание кисти по холсту. Потом раздался звонок, и в мастерскую был впущен мужчина лет пятидесяти, очень плотный и с седыми висками. Он без церемоний оглядел по-богемному непритязательный, разворошенный стол и достал из портфеля бутылку водки.
До Холмова донеслось удивленное:
— Ты разве не на машине?
— Кой черт, — мужчина сел и начал устало массировать пальцами веки, — третий месяц жду очереди только на калькуляцию. Еще полгода, как минимум, протянут с самим ремонтом.
— Ничего, привыкай к гортранспорту, — не без насмешки сказала художница, — пусть и тебе немного намнут бока.
Холмов, понимая, что это запись, не мог отделаться от эффекта присутствия и боялся управлять работой «каппы» голосом. Он быстро перешел на кнопочную коммутацию и задал еще несколько порций воспроизведения через равные промежутки времени.
— А ты, Марина, все пишешь березки да болотца? — кивнул в сторону мольберта гость, цокая бутылочным горлом о края стаканов.
Рука его вдруг зависла в воздухе с наклоненной бутылкой:
— О! У тебя что-то новое. Перешла на фантастические пейзажи?
— Я была на выставке Гущина. Он работал во Франции, потом вернулся умирать в Саратов, — глухо сказала Марина, — некоторые гущинские вещи меня потрясли. Он будто что-то мог разглядеть, понимаешь, неземное, точнее — ненынешнее, из какого-то отдаленного будущего…
Мужчина поднял стакан:
— Из Франции, говоришь? А у нас один архитектор уехал в Вену и неплохо там устроился. А ведь малый — середнячок. Вот и я думаю… Поедем, а?
Художница отхлебнула из стакана и, не закусывая, прижала тыльную сторону ладони ко рту. Растерянно спросила:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
