Вопросы есть?
- Какие-нибудь подробности известны? - спросил комбат-3.
- Подробностей нет. Кроме одной: батарея ночевала невдалеке от нашего полка, - сказал начальник полкового штаба.
- Вот именно, - сказал командир полка. - Делайте выводы...
Нам с комбатом пришлось нагонять свою колонну, офицеры из второго батальона с обочины шагнули прямо к подчиненным - те как раз проходили рядом, а офицеры третьего батальона остались поджидать подразделения. Я подумал об этом, чтобы не думать о другом: может быть, они подбирались ночью к нашему расположению, но их отогнали? Возможно и это. Не исключено, однако, что подбиралась и не эта группа. Сколько их в летучих отрядах?
Вот она - японская армия. Пощады от самураев не будет. Но пускай и от нас не ждут пощады. Отомстим!
Наверно, впервые не я узнал новость от Трушина, а он от меня. Не сообщать бы об этом! Трудно говорить. Но надо. Федор даже застонал:
- Бедные ребята... - Взял себя в руки, сказав по-деловому: - Нужно провести беседы агитаторов об этом злодеянии, озадачить личный состав, нацелить на повышение бдительности.
Озадачить, нацелить - канцелярские слова, не приложимые к трагедии на батарее, но я сказал:
- Беседы проведем, коль надо... И отомстить надо!
- В бою отомстим, Петро!
- Рассчитаемся...
Марш продолжался, а над нами словно витали тени погибших артиллеристов.
Пески сменяются кремнистой почвой, та - солончаками, солончаки - снова песками. "Студебеккеры" буксуют, шоферы бросают под колеса доски, тут же перемалываемые в щепки. Солдаты подходят к машине, секунду стоят в ее тени, после толкают под грузчицкое: "Раз, два - взяли! Еще раз - взяли!" Набредаем на заброшенный, но не сухой, а с грязью колодец. Командира полка осеняет: почерпаем, может, доберемся до воды. Объявляется малый привал, и саперы, обвязавшись веревками, спускаются в колодец, поднимают ведра с разжиженным грунтом. Содержимое вываливается на землю, а ведра снова черпают грязюку. Командир полка смотрит-смотрит на потеки грязи и говорит командиру саперного взвода:
- Лейтенант! Пропустите эту грязь через песчаный фильтр.
Можем получить воду...
Лейтенат, тоже сообразительный, приказывает саперам:
- Продырявить дно в двух ведрах. Чтоб как сито...
В эти ведра насыпали песок. В первое ведро вылили вынутую из колодца жижу. Выцеженную из первого ведра мутную жидкость пропустили потом сквозь второе. Потекла почти чистая вода! Командир полка зачерпнул и выпил:
- Годится!
После этого разрешил спять пробу полковой врачихе-красавице. Она оттопырила мизинчик, обмакнула губы-бантики, пропела:
- Водичку разрешаю употреблять...
Командир полка и врачиха пробовали, а мы ворочали, казалось, распухшими языками и мучительно сглатывали вязкую слюну. Это называется: слюнки текут. И как будто не было только что скорбных мыслей о погибших артиллеристах. Мысли были иные: достанется ли и нам хлебнуть этой выцеженной из грязи и песка водицы, наверное, она вкусная-вкусная? Так вот переплетаются трагедия и быт...
А ветер швырял песок сперва горстями, затем словно лопатой, затем не разберешь как - навалом. И уже крик:
- Песчаная буря идет!
Солнце потускнело, и вроде от него исходил порывистый, раскаленный ветер. Командир полка поспешно приказал:
- Укрыть оружие, технику! Люди - под плащ-палатки!
Ветер уже шквалистый. Округу заволокло песчаной тучей. Не продохнуть! На капоты машин, на орудийные стволы натянуты чехлы из брезента, офпцеры и солдаты на корточках, прикрытые плащ-палатками и накидками, прижимают к себе автоматы и винтовки. Я спжу, согнувшись в три погибели, изредка высовываясь на свет божий: что там? Все седое от песка и пыли. И опять думаю о зарезанных артиллеристах. Это десятки человек. Некоторых знал в лицо, некоторых - лишь пофамильно, большинство - незнакомо. Моя слабинка богатое воображение. Представляю, как лежат трупы: нпчком, навзничь, перерезанное горло, проколотая на сппне или груди гимнастерка - и спереди и сзади достанешь до сердца, - закатившиеся глаза, искривленный предсмертным стоном рот, пропитавшаяся кровью одежда. Не хочется видеть кровавых подробностей, а вижу. Я их стараюсь отодвинуть подальше, в туман, в морок, в песчаную пелену, а они проступают. Не надо мне подробностей! Вместительная братская могила - и все. Над такой и фанерный обелиск и жестяная звезда побольше...
Артиллерийские расчеты убиты, и орудия осиротели. Орудиясироты. А ведь у кого-то из артиллеристов были дети. И дети стали сиротами. Что же с ними станется? Что станется с тысячами и тысячами осиротппенных войной мальчишек и девчонок, с тем беспризорником, что верещал частушки на минском вокзале?
Не уходит он из моей памяти. А что станется с симпатичным чертенком Гошкой, у которого есть мать - Нина, но которого бросил отец? Тоже наполовину сирота... Я и сам сирота. Великовозрастный, правда. О погибших артиллеристах поплачут родные, обо мне - некому, если убьют. Друзья-фронтовики обходятся без слез, плачут лишь близкие женщины и родия. И сирот после меня не останется. Возможно, это и хорошо, что у меня нет своей семьи, нет детей. Да что же о себе толковать, куда свернули мысли?
Высунувшись из-под плащ-палатки, определил: окрест попрежнему песчаные тучи, но метет не столь сильно. Толчки ветра уже не напоминают удары. Все-таки еще с полчаса просидели в укрытии, в итоге набралось два часа сидения! Два часа потеряно для марша, за это время куда можно было утопать! И к тому же не отдохнули: скрючившись, изнывали от духоты, от недостатка кислорода. Сомневаюсь, чтоб кто-нибудь даже из бывалых, из умудряющихся спать на ходу, в этих условиях мог задремать.
Мы вылезали, как из нор, из-под засыпанных песком плащпалаток, отряхивались, отфыркивались, отплевывались, выбивали пилотки. И здесь сюрприз: наш колодец завалило песком так, что и не видать. Командир полка сказал:
- До вечера прокопаемся. Придется бросить...
- Так точно! - сказал лейтенант-сапер.
Так точно: наша вола накрылась. А ведь была уже, чистенькая, питьевая. Надо ж было нагрянуть песчаной буре. Стихийное явление, против которого не попрешь. Как и против войны. И потому - шире шаг. Так точно, шире шаг! Постепенно ветер стих.
Накаленный воздух; суслики - и те попрятались в норы: эти норы и порки - как оспнпы на лице пустыни. Ну и жарынь - шибче, чем вчера. Караванную тропу нашу засыпало песком. Топаем будто целиком, увязаем по щиколотку, и впрямь похожие на бредущий кара-ван. Идем, идем, с каждым шагом, из которых складываются версты, и мысли и чувства приглушаются, словно присыпанные толстым слоем песка. Мы тупеем от зноя, жажды, усталости. Ощущение: постепенно глохнем и слепнем. Какое преодолели расстояние, трудно сказать, сколько времени без привала, тоже не скажу, ибо не смотрю на часы, которые вовсе закапризничали: преимущественно стоят. Они стоят, я иду, и Федя Трушин с презрением говорит о них:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
