Очередная военная ночь не предполагает ни отдыха, ни покоя: «В полумраке, громыхая, тяжело пыхтят паровозы, передвигая составы, разъединяя и сцепляя вагоны. То и дело раздаются короткие свистки, удары буферов, выкрики людей. Между поездами мелькают разноцветные фонари стрелочников. <…> От движения вагонов и людей по холодной земле, то уменьшаясь, то увеличиваясь, ползают уродливые тени. Обозы, опоражнивая вагоны, нагружаются военными припасами и сейчас же отъезжают, скрываясь в глубине ночи. Беспокойно ржут лошади, сердито шумят, понукая их, солдаты, гремят повозки. Здесь нет ночного отдыха, под покровом тьмы идёт напряжённая работа, сводящаяся к одной лишь цели — опрокинуть и раздавить дерзкого врага».
Эвакуационный пункт заполнен ранеными, «здесь пленные перемешаны с русскими, офицеры уравнены с нижними чинами». Под глухие удары пушек, от которых вздрагивает здание, дребезжат стёкла, под крики и стоны раненых санитары и солдаты перетаскивают их в вагоны.
А дальше автор, для которого в дальнейшем, когда он уже станет известным беллетристом, всегда прежде всего будет важен необычный, интересный, занимательный сюжет, рассказывает трогательную историю братания врагов на поле боя.
Пышная и бойкая фельдшерица обращает внимание на русского и австрийца, которые, лёжа рядом, спокойно, по очереди покуривают одну папиросу:
«Первый, затянувшись раз-другой, заботливо подносит папиросу к губам недавнего своего врага.
— Кури, Яков, это успокаивает…
Австриец благодарно кивает головой».
Фельдшерица интересуется, откуда наш солдат знает имя раненого противника, тот степенно отвечает: «За целый день, чай, можно было познакомиться». Познакомились они «в поле», то есть во время боя. Любопытная фельдшерица, хоть и много у неё работы, присела рядом, допытываясь, как было дело.
«Солдат охотно рассказывает.
— Как бывает на войне: вышло распоряжение от начальства — жарь в атаку. Мы на рассвете так на немца попёрли, а те, увидамши нас, насупротив нас двинулись. Столкнулись. Они нас лупцуют, а мы их ещё пуще. Разъярились все — беда! Налетаю я на Якова. Я ему штыком в бок, а он — бац из винтовки! Прямо — в бедро. Оба свалились. Спасибо, что в яму попали — снарядом её вырыло, а то бы не быть в живых. Перевязал я себе бедро. Гляжу на своего австрияка — извивается, южит. Я к нему. Я и ему перевязал рану. Он руки мои целует, а сам слезами заливается. Тут уж меня совсем жалость взяла. Говорю ему: „Вот что, брат, как мы с тобой, значить, больше не вояки, давай заключать мир. Будем друзьями“. И троекратно поцеловались. Потом друг другу имена свои обозначили. Объясняю ему, что, мол, меня Андреем звать, а он, понявши, стучит себя в грудь и отвечает: „Якоб, Якоб“. По-нашему, значит, Яков. К вечеру наши отогнали неприятеля, а нас подобрали.
Андрей рассказывает всё это, показывает рукой на австрийца, а тот, догадавшись, о чём идёт речь, утвердительно кивает головой.
К Андрею подходят санитары, хотят уложить на носилки, но он просит, чтобы вместе с ним взяли и австрийца.
— Его после возьмём, — объясняют санитары.
— Без него и меня не берите, — заявляет он решительно.
Подходят ещё санитары, и две пары носилок уносят их обоих на поезд».
Но этой доброй истории автор сразу же противопоставляет иную: два других раненых врага, будучи едва живыми, оказавшись в одной телеге, под одной дерюгой, закончили жизнь смертельным поединком. Ко всему, казалось бы, привыкшие врач и санитары с ужасом и болью взирают на жуткую картину: «Руки, вцепившись друг другу в горло, давно уже закоченели, страшная гримаса застыла на их лицах, кажется, что они и мёртвые продолжают душить один другого».
Работа на санитарных поездах на продолжительное время отвлекла Новикова-Прибоя и от революционной, и от литературной деятельности.
Октябрь 1917 года. Обычно в биографиях советских писателей прописывалась стандартная фраза: «принял социалистическую революцию». Бывали оговорки. Например, про Есенина: «но по-своему, с крестьянским уклоном».
Во всех воспоминаниях о Новикове-Прибое октябрь 1917 года удивительным образом замалчивается. Как будто его не было. Чёрная дыра. Сразу — 1918 год, когда Новиков-Прибой попадает на Алтай.
Между тем в самые горячие дни Алексей Силыч находился в Петрограде. Правда, что делал он именно 25 октября 1917 года, — мы не знаем. Однако известно, что в ноябре А. С. Новиков баллотировался в Учредительное собрание от Тамбовской губернии по списку эсеров, но не был избран.
30 ноября 1917 года в газете «Земля и воля» был опубликован очерк Новикова-Прибоя «Озверели». Автор рассказывает о том, как жители деревни Кажлодка Спасского уезда Тамбовской губернии, намучившись от дезертиров-грабителей, поймав их, устраивают самосуд: избивают до смерти и полусмерти, а затем сжигают. Подробно рассказав об этой страшной казни, автор пишет: «Неслыханная война, которую мы ведём четвёртый год, эта ужасная кровавая бойня, очевидно, не могла не отразиться на человеческой психике. Люди окончательно озверели, точно отравленные ядом жестокости и насилия. Страшно становится жить».
В это же время Новиков-Прибой начал писать очерк «О погромах», в котором рассказывает, как в Салтыковской волости Тамбовской губернии крестьяне, разбив винокуренный завод князя Гагарина, растащили оттуда более десяти тысяч вёдер спирта: «Народ, забросив все свои работы по хозяйству, с жадностью набросился на дьявольское зелье». В результате этого погрома погибло около семидесяти человек, «опившихся спиртом».
Очевидно, этот неопубликованный очерк лёг в основу рассказа «Вековая тяжба», который будет написан позже, в 1922 году.
С 26 ноября по 10 декабря 1917 года в Петрограде проходил 2-й Всероссийский крестьянский съезд, на котором А. С. Новиков представлял партию эсеров. И уже 12 декабря газета «Земля и воля» опубликовала начало его записок «На крестьянском съезде», а 17 декабря — их продолжение.
С того момента статья «На крестьянском съезде» нигде никогда не упоминалась. И только в 1990 году кандидат исторических наук В. Лавров опубликовал её в «Правде», сопроводив необходимыми комментариями. Он пишет: «А. С. Новиков-Прибой предстаёт прежде всего российским интеллигентом из крестьян, писателем, следующим гуманистической и реалистической традиции классической русской литературы, человеком, глубоко переживающим за судьбу своей родины и своего народа».
В очерке «На крестьянском съезде» подробнейшим образом рассказывается о происходящих событиях:
«В Городской думе, где собрался крестьянский съезд, полно людей. Съехались сюда представители и от фронта, и со всей необъятной Руси — в серых шинелях, в поддёвках, в зипунах. Колыхаясь, клубятся в зале облака табачного дыма, но кажется, что это с улицы забрался сюда одурманивающий туман, отравив людей ядом ненависти друг к другу, помутив сознание. Весь зал разделился на две враждебные половины: справа сидят социалисты-революционеры центра и беспартийные, большею частью приехавшие от сёл и деревень; слева — большевики, максималисты, левые эсеры, явившиеся от военных организаций. Между той и другой половиной идёт непримиримая борьба. Когда одна сторона шумно рукоплещет своему оратору, другая — сильно негодует, поднимая свист, грозясь кулаками.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
