Шеренга косцов была в два раза короче, чем в первый день сенокоса. Они изо всех сил били косами по траве, но, чтобы сделать прокосы чистыми, им по-прежнему приходилось руками рвать уцелевшую траву. Так продолжалось бы и в дальнейшем, если бы у Борлая не выпал клин из древка. Забивая новый клин, он нажал на обух косы, и прямой угол между нею и древком превратился в острый. Окончив ремонт, Борлай плюнул на ладони и так же широко размахнулся. Коса, легкая, как перо птицы, опустилась в зеленый шелк, с визгом срезала его и высоко подбросила целую охапку. Борлай остановился и удивленно посмотрел на косу, будто ее незаметно подменили. Восторженно улыбаясь, он начал часто взмахивать косой; трава под ней дрожала, подпрыгивала и то и дело ложилась в валок, — прокос стал в два раза шире.
Косцы бежали за ним, любовались чистым прокосом.
Борлай остановился.
— Вот так же перемените клинья… Мало думали мы, не догадались вчера.
Алтайцы побежали за косами. На берегу реки они пересаживали их, вбивали клинья. Косы сразу становились неузнаваемыми: с одного взмаха срезали широкую полоску самой густой травы.
Потные лица косцов повеселели. Они раз в пять быстрее, чем раньше, проходили прокос и не чувствовали такой усталости, как накануне. За их спинами теперь лежали прямые и широкие прокосы — три всадника в ряд проедут.
Косы приятно звенели.
Борлаю нравилось веселое многолюдье. Догоняя косца, идущего впереди, или уходя от настигающего, он не замечал, как отмахивал прокос за прокосом. На берегу реки втыкал древко в землю, ложился на гранитные валуны, передававшие телу освежающую прохладу, и жадно, большими глотками пил чистую горную воду. Стремительные струйки налетали на него, бились о щеку, заливали нос. Борлай приподымался, громко отфыркивался и снова ложился грудью на мокрый камень. Усталость вмиг исчезала, будто ее уносила быстрая вода. Он вскакивал с детской легкостью, клал косу на плечо и, поднимаясь к верхней изгороди, шагал широко и твердо. Луг выглядел теперь огромным озером: ветерок шевелил свежие валки, и они, вздымаясь, напоминали гребни волн. На мнимых берегах озера, по ту сторону изгороди, паслись бараны Сапога Тыдыкова. Сколько их? Говорят, что сам хозяин точно не знает. И говорят это не зря: по уверению стариков, если считать скот, то он будет падать от болезней и зверя. Вспомнив это, Борлай усмехнулся одними уголками губ и подумал: «Мы сосчитаем… Придет такой день, когда вся долина со всеми табунами и стадами будет нашей».
Борлай дошел до изгороди, встал на свое место, за Утишкой, и опять начал косить.
Прокос его по-прежнему был широк, но трава ложилась неровно. Коса угрожающе высовывала носок на соседний прокос. Утишка ворчал, часто взмахивал косой, но не мог уйти от Борлая, который был занят своими думами и не замечал его.
Когда коса опускалась в арык, Борлай вздрагивал, как бы просыпаясь от раздумия, и то носком, то пяткой обкашивал крутые склоны. Но вот он выходил на ровное место — думы снова завладевали им: «В товариществе взрастет дружба, все будут об общем заботиться, как о своем».
Он споткнулся о кочку и занес косу с опозданием, когда сосед поворачивался, чтобы сделать новый взмах, — острие воткнулось в древко Утишкиной косы. Тот выронил косу и крикнул:
— Осторожнее! Ты подрубишь меня.
Борлай от неожиданности вздрогнул, обтер свою косу травой и стал точить бруском.
— Косишь, как сонный, — ворчал Утишка.
— Кто сонный? Я? Да я тебя сейчас обгоню.
Сунул брусок за голенище, широко расставил ноги, чуть нагнулся вперед и начал косить так быстро, что все удивились. Утишка тоже нажимал, уменьшая ширину прокоса.
Косцы, подымавшиеся от реки, хохотали.
— Вот новая байга! А ну, кто кого обгонит?
— Не поддавайся, Утишка!
— Обгоняй, Борлай! Оставь ему травяной язык.
Все перестали косить и смотрели на них. За арыком Токушев начал обгонять Бакчибаева, но ему попал темно-зеленый куст густой травы в человеческий рост. Пока он косил этот куст, Утишка ушел вперед на сажень. Борлай наклонился еще ниже, коса мелькала перед ним. Вскоре он снова настиг бы Утишку, но на его пути оказался камень: лезвие неприятно звякнуло, и носок воткнулся в землю, обломок взлетел над травой, блеснув на солнце.
— Сломал! — злорадствовал Утишка. — Вот так председатель!
Борлай бросил на прокос древко с обломком и побежал к коню. Бакчибаев крикнул ему вслед:
— Меня тебе никогда не обогнать! — И, обращаясь к окружавшим его косцам, сказал: — Председатель должен беречь косы, а он их ломает.
«Этих упреков хватит на все лето. Начнут говорить: „Председатель ломает, так нам простительно“, — подумал Борлай. — Черт меня дернул связаться с ним».
Он вернулся с новой косой, когда последние лучи солнца ушли из долины. Косцы уже заседлали коней, чтобы ехать домой.
— Покосимте еще, — предложил Борлай, — сейчас хорошо: не жарко.
— Плечи ноют, устал, — пожаловался Бабинас.
Его поддержали:
— Короткая летняя ночь — для сна, а не для работы.
— Отдохнуть надо, араки выпить.
Один Тохна Содонов привязал коня за изгородь и пошел за председателем. Борлай мысленно ругал косцов и стыдил самого себя: «Не сумел собрать народ. Не сумел. Ты должен добиться, чтобы все члены товарищества шли за тобой. В хорошей семье отца слушаются».
Догоняя его, Тохна кричал звонким голосом:
— Сегодня выкосили в четыре раза больше, чем вчера! А завтра еще больше выкосим! Правда?
— Правда, Тохна, правда.
Над Караколом вставал легкий туман, и долина погружалась в сон. А Борлай с Тохной все еще косили.
4
Из-за гор подсматривала за косцами взрослая луна. Борлай любил тихие вечера, когда цветущие луга встречают луну особенно тонким ароматом. Он хотел пройти еще несколько прокосов, а потом натаскать травы под старую лиственницу и заснуть на мягкой постели, но мысль неожиданно перекинулась в аил:
«Может, сегодня парнишка родится… Бабу надо чаем поить…»
Он крикнул Тохне, что пора кончать работу, и пошел к коню.
Над дымоходом взлетали крупные искры. В жилье веселый час — разожжен большой костер. Борлай поехал рысью.
В аиле было светло, как днем. По правую сторону от очага старухи натирали маслом тельце ребенка и тихо бормотали:
— Плечистый тебя не схватит, долгорукий тебя не словит, щекастый не оговорит…
Одна из них повернулась к кровати, на которой лежала роженица:
— Сын! Волосы длинные, хоть сейчас косу заплетай: по жизни пройдет — как по маслу прокатится.
— Как сизокрылый гусь по голубому поднебесью пролетит, — сказала вторая старуха.
— Не давай глядеть на него тому, у кого глаза холодны; не давай тому касаться, у кого руки холодны, — посоветовала третья.
В это время Борлай отворил дверь и, увидев новорожденного, радостно воскликнул:
— Сын!.. Сын родился!
Он осторожно приподнял занавеску над кроватью. Жена лежала на спине. Осунувшееся лицо ее было покрыто испариной, веки устало сомкнуты, а дыхание — ровное и спокойное. Борлай метался по аилу, не зная, чем ему заняться. Налил старухам по чашке араки, но они сказали, что он сделал это преждевременно.
Вспомнив, что для ребенка нет зыбки, он схватил топор и убежал из аила; отвязал коня от коновязи и поскакал прямо к лесу. Много раз до этого дня он порывался сделать зыбку, но всегда вспоминал поговорку, вошедшую в обычай: «Нерожденному ребенку зыбки не делай».
Одна из старух принесла шелковистой сухой травы, чтобы обложить тельце младенца. Вторая остановила ее:
— Мать говорила — надо рубашку надеть: так хочет отец.
Они нашли рубашку, сшитую из старой ситцевой рубахи Борлая, одели ребенка, завернули в овчину и в ожидании зыбки положили недалеко от костра на мужской половине. Ребенок кричал, ему сунули в рот кусок бараньего сала на ниточке.
— Пососи, пососи, — бормотала самая старая, жена Тюхтеня. — Скоро мать своим молочком кормить начнет.
Борлай вернулся с берестой и молодой березкой. Из бересты он сделал зыбку и повесил на крюк рядом с кроватью.
Береза была его любимым деревом. Березку, первый подарок сыну, он укрепил над зыбкой.
Старухи уложили ребенка в пахнущую лесом колыбель, сели к костру и закурили трубки. Борлай подал им чашки с аракой.
Он думал о сыне и сожалел, что нет такого обычая, чтобы родители сами давали имена своим детям. Он стал бы звать сына простым словом — Город, воплощающим мощь и волю. Но соседи сочтут это неучтивым. И он стал ждать первого гостя.
Борлай посетовал, что у него мало баранов. Заколоть бы теперь самого жирного и позвать всех соседей, выставить им пять тажууров араки, — пусть радуются рождению его сына. Разве может быть что-нибудь более приятное? Растет сын! Через пять лет мальчик будет держаться за гриву лошади, через следующие пять будет из малопульки белку в глаз бить, а еще через шесть-семь лет срубит свою избушку. Люди при встрече с ним станут говорить: «Вон едет лучший охотник, Борлаев сын».
