меня не определили в зарешеченную кутузку, я не знал — и выяснять не собирался. Ментам могла понравиться эта идея, а там на обоих нарах дрыхли какие-то невменяемые и грязные субъекты. Становиться их соседом мне не хотелось.
Ну а потом меня относительно вежливо пригласили в кабинет с четырьмя древними столами, из которых занят был только один. И оперативник лет двадцати пяти в чине старшего лейтенанта начал меня опрашивать — но сначала ему пришлось заполнять обязательные поля с моими анкетными данными.
* * *
— То есть ты настаиваешь, что это была обычная драка? — в голосе старлея сквозило недоверие к моим словам.
— Ну да, а что такого? Эти трое завалились в гараж, в котором я чинил мопед, начали наезжать…
Мопед там появился чуть позже описываемых событий, но и фиг бы с ним.
— Что делать?
— Угрожать.
— Угрожать? Чем именно?
— Нанесением побоев, офицер. И переломами ног.
— Вот так, ни с того ни с сего?
— Ну почему же, у этой драки была и предыстория. А заявители не поделились ею в своем заявлении? — поинтересовался я.
— Это не имеет отношения к теме нашей беседы, — отрезал старлей. — И какая же предыстория была у этой, как ты говоришь, драки?
Он почему-то считал, что имело место агрессия с моей стороны, но при этом активно не хотел показывать мне заявления, которые на меня накатали приятели Боба. Я подозревал, что старлей нарушает сразу несколько статей процессуального кодекса, но поскольку я не был знаком с его содержанием, то и уличить опера в чем-то противозаконном не мог. Мне мог помочь адвокат, но я пока пребывал в неопределенном юридическом статусе — меня просто вызвали для беседы, и бесплатный защитник мне не полагался. Можно было вызвать платного, но об этом стоило позаботиться заранее — сейчас никто не даст мне обзванивать адвокатские конторы и искать, кто готов за меня вписаться… Вот когда я перейду в разряд подозреваемых или обвиняемых… но я надеялся, что этого удастся избежать.
Пришлось рассказывать всю историю любви Аллы и Боба и нездорового интереса Боба к Алле.
— Так, — голос старлея показывал, что ему совсем не нравится это дело, но, видимо, какие-то высшие силы заставляли его им заниматься. — Ты готов повторить эти показания для протокола допроса?
— Меня в чем-то обвиняют? — уточнил я.
— На тебя подали жалобу о нанесении побоев гражданам… — повторил он то, что я и так уже знал. — Побои зафиксированы в медицинском учреждении, и по факту жалоб вас можно обвинить в умышленном тяжком телесном повреждении.
Эту часть он отбарабанил как по писанному, а мне стало немного нехорошо.
* * *
В местном уголовном кодексе побоям и всяким телесным повреждениям было отведено сразу несколько статей. Они различались очень неясными нюансами, которые следователи и прокуроры могли трактовать по собственному усмотрению — я подозревал, что в зависимости от симпатий конкретного следователя к конкретному обвиняемому. У меня же пока никакого контакта с этим старлеем не намечалось.
В гараже я упоминал про статью сто двенадцать; втайне я рассчитывал, что если дело дойдет до милиции, мне удастся соскочить на сто одиннадцатую, где речь шла о превышении пределов необходимой обороны. В этом случае всё могло закончиться до суда, особенно если мне удастся убедить милиционеров, что я хороший, а мои оппоненты — плохие. Ну а поскольку я не пострадал и не мог быть потерпевшим, всё должно было завершиться каким-нибудь примирением сторон. Но ставки вдруг повысились весьма сурово.
Умышленное тяжкое телесное повреждение — это статья сто восьмая, самая тяжелая из «побойных» по наказанию. Правда, чтобы попасть под неё, я должен был переломать моим противникам все кости и отбить все внутренние органы. Вот тогда-то меня и могли привлечь за то, что я превратил здоровых советских граждан в калек, которые будут всю оставшуюся жизнь находиться на иждивении государства. Дословно я текст не помнил; кажется, там было ещё что-то, связанное с беременностью, но за этот пункт я был спокоен.
— Сто восьмая? — я посмотрел прямо в глаза старлея.
Он отвел взгляд.
— Да.
— И у кого из этих троих мои пинки вызвали прерывание беременности? — я вложил в этот вопрос весь запас сарказма, точно зная, что он пропадет зря.
Старлей открыл ящик стола, достал оттуда синюю брошюрку с кодексом, нашел нужную страницу и протянул мне.
— Читай.
Я прочел.
— Вслух.
Я прочел вслух. Мы немного помолчали[25].
— И что тут подходит под нашу ситуацию? — не выдержал я.
Он отобрал у меня брошюру и с каким-то садистским удовольствием зачитал:
— А вот — «выразившееся в неизгладимом обезображении лица». У Моисеева Родиона Андреевича на лице останутся шрамы… врачи говорят, что на всю жизнь.
— Всего-то?
Меня немного отпустило. Я было подумал, что Родион был каким-нибудь ментом под прикрытием, и я поломал тщательно выстроенную операцию советских спецслужб по поимке буржуйских диверсантов. Это часть вторая той статьи, и там сроки совсем зверские.
— Всего или не всего — это суд решит.
— Шрамы украшают мужчину… хотя я сомневаюсь, что он мужчина, но это пусть будет на его совести. В общем, так. Вы, конечно, можете попробовать подтянуть сюда сто восьмую, но я буду настаивать на сто одиннадцатой. Хотя, думаю, грамотный адвокат вообще добьется прекращения дела против меня. Тут, по-хорошему, надо их судить.
— За что?
— Хулиганство, например, — я пожал плечами. — Да и вообще, должно же государство как-то защищать законопослушных граждан от подобных наездов?
— А при чем тут машины?
— Какие машины? А… это я вместо беспочвенных угроз употребляю. Если поискать, можно найти и предыдущих парней, которым эта троица угрожала. Я вообще подозреваю, что они спекуляцией занимаются и живут на нетрудовые доходы.
— Это к делу не относится, гражданин Серов!
Я снова пожал плечами. Не относится — так не относится.
— Дайте мне бумагу и ручку, пожалуйста, — попросил я.
— Зачем?
— Накатаю на них встречную заяву, раз уж они пошли таким путем… то и будем разбираться официально. Хотя да, они трусы, только и могут втроем на одного выходить, поодиночке боятся. И правильно делают, кстати.
— Вы хотите превратить правосудие в балаган?
— Почему это?
— Сначала надо разобраться с жалобой, поданной в отношении вас!
— Одно другому не мешает, — парировал я.
* * *
В будущем права обвиняемых были одним из самых скандальных моментов реформы тюрем и прочего ФСИН. И я точно знал, что жалобы эти обвиняемые строчили, как на конвейере, чтобы хоть немного задолбать систему. Сейчас это не принято, но я пока и не обвиняемый. Нормальный мент, услышав
