— Возможно, до принятия какого-либо решения тебе хотелось бы узнать побольше о том, что предстоит сделать. Я буду откровенен с тобой, Бильгильдис, но я жду от тебя молчания.
Молчания! И он говорит это немой!
— Я подал герцогу жалобу на графиню, обвинив ее в клятвопреступничестве. Ее сын — ублюдок. Он якобы родился переношенным, но был так мал, словно его не доносили во чреве. Его отец — Эстульф, я уверен в этом. Если суд герцога подтвердит это, то… — Бальдур не договорил, но и так было понятно, что он имеет в виду.
Если графиню признают виновной в клятвопреступничестве, прелюбодеянии и убийстве, то Эстульфа и Клэр низвергнут и следующим графом станет Бальдур. Но я думала немного о другом. Если Клэр признают виновной, ей отрубят три пальца, а главное, ей вырвут язык, как вырвали его когда-то мне. И только потом я натравлю на нее Оренделя, чтобы он довел дело до конца.
— Для того чтобы добиться успеха в этом начинании, мне нужно доказательство ее вины, а найти такое непросто. Или же мне нужен свидетель, готовый поклясться в том, что графиня изменяла своему мужу с Эстульфом. Если так, то графине придется выдержать ординалии, тяжкие испытания, которые она не пройдет. И я подумал… что ты… как близкий ей человек… что-то знаешь. Если это так, то используй эти знания, Бильгильдис, они не навредят тебе.
Умно придумано. Похоже, жирок, который раньше скапливался у Бальдура только в мышцах, каким-то образом вылился ему в его тупую башку, наверное, во время полуночных игрищ с венгерской шлюхой. Вот только у его плана был один существенный недостаток — я крепостная, а значит, мои свидетельства не принимаются в суде.
— Если сейчас ты думаешь о том, что твои слова не будут иметь в суде никакого значения, то могу тебя успокоить. До меня дошли слухи о том, что Эстульф и графиня собираются даровать тебе свободу. Чтобы ты могла насладиться жизнью свободной женщины, я думал о том, чтобы подарить тебе и Раймунду хутор — я мог бы сделать это, когда стану графом. Я подарил бы вам и немного собственной земли с крепостными крестьянами, небольшой лес для охоты… На старости лет вы заживете в роскоши.
Подкупать меня сладкими обещаниями не имело смысла, ведь моей наградой должна стать месть. К тому же подобное вообще мало интересует умирающих. Но как по мне, так пускай Бальдур верит в то, что я помогаю ему из жадности. Я приняла решение.
Когда я вышла из сарая, Орендель внимательно смотрел на крепостную стену. Проследив за его взором, я увидела на стене Элисию.
— Я не помню ее такой, — грустно сказал Орендель. — Она кажется одинокой и какой-то… всеми покинутой. Ты только посмотри на ее платье, ее волосы, ее осанку. Когда я был маленьким, я всегда думал, что вырасту и буду защищать свою сестренку. Не знаю даже, от чего. От разбойников, наверное. Я хотел стать ее героем, ее спасителем, — мальчишка повернулся ко мне. — Я должен что-то сделать, Бильгильдис.
Ну наконец-то! Я увидела в его глазах то, чего я так долго ждала. Решимость и гнев. Орендель вычеркнул мать из своего сердца.
Я разместила Оренделя в комнате по соседству с моей собственной. Никто не удивился бы его присутствию в замке, потому что мы и раньше часто давали приют странствующим монахам.
Разумеется, я предупредила Оренделя, чтобы он не выходил из комнаты, разве что для молитвы в часовне. В таком капюшоне никто в замке его не узнает, даже Элисия, к тому же он очень изменился за эти семь лет. А что до Эстульфа, то он знал совсем другого «Оренделя», настоящего он никогда не видел. Единственным человеком, который мог бы что-то заподозрить, была графиня, но она слегла от болезни. Все складывалось как нельзя лучше.
Потом я отправилась к Клэр. Она действительно очень плохо выглядела: серые губы, вялая кожа, полуприкрытые ресницы. Увидев меня, графиня улыбнулась и протянула мне руку.
— Бильгильдис! Как я рада тебя видеть. Мне так тебя не хватало. Сними накидку и посиди со мной.
Рыжие плаксы суетились у ее ложа, ухаживая за своей госпожой и младенцем.
— Позавчера я почти потеряла надежду на то, что несчастная выживет, — шепнула мне Фернгильда, снимая с меня накидку.
— Но с тех пор ей намного лучше, слава Богу, — добавила Фрида.
— Если в дело не вмешаются злые силы, — Франка трижды плюнула через левое плечо, — то уже через две недели госпожа встанет на ноги.
Но все ее плевки не помогли. Злые силы в моем лице подобрались к ложу больной…
Клэр отослала плакс из комнаты.
— Ах, я сама не своя от любопытства. Что ты расскажешь мне об Оренделе? Он хорошо перенес зиму?
Я успокоила ее, кивая после каждого заданного ею вопроса, а их были сотни, как и всегда, когда речь шла об Оренделе.
— Мы с Эстульфом решили еще немного подождать. Оренделю сейчас нельзя приезжать в замок, это не позволяет сделать вражда, поселившаяся в этих стенах. Помещать мальчика в такие условия было бы безответственно, ведь Орендель такой впечатлительный, не то что другие юноши его возраста. Ты согласна со мной, Бильгильдис?
Я кивнула. Графиня задала мне еще пару вопросов об Оренделе, а потом указала на стол, у которого она обычно писала письма.
— Пожалуйста, подай мне вон тот свиток. Да, вот этот, слева. Он твой. Пожалуйста, разверни его.
Я начала читать этот документ.
Мы, Эстульф, граф Брейзахский, и Клэр из Лангра, графиня Брейзахская, даруем нашим крепостным Раймунду, рожденному в Засбахе, и Бильгильдис, рожденной в Шатийоне, свободу. Теперь они могут именоваться свободными подданными его сиятельства графа Брейзахского, его высочества герцога Швабии и его величества короля Восточно-Франкского королевства. Пускай их верность послужит примером для тысяч других людей.
Написано и подписано двенадцатого апреля года Божьего девятьсот тринадцатого
— Хотела бы я написать тебе больше торжественных и теплых слов, дорогая моя Бильгильдис, но что-то действительно хорошее часто можно выразить всего несколькими словами, в то время как для чего-то плохого слов всегда много. Но, сколь бы коротким ни было это письмо, оно имеет огромное значение. Сегодня важный день в твоей жизни, и я надеюсь, что мы насладимся этим событием вместе. Останься ближайшую пару дней в замке, со мною. У Оренделя есть Раймунд, а у меня будешь ты. Договорились?
Ну конечно, само собой разумеется. Как я могла бы даже подумать о том, чтобы провести первые мои дни на свободе без моей тюремщицы, продержавшей меня в оковах столько лет? Это было бы странно, верно?
Клэр сказала мне позвать рыжих плакс, и те принесли бокалы. Графиня лишь коснулась вина губами, я же осушила свой бокал в одно мгновение, а потом три раза налила себе еще, выпивая вино залпом, пока в уголках моего рта не выступили красные капли.
Графиня, задумчиво посмотрев на меня, рассмеялась. Смейся-смейся, наша всепонимающая госпожа. Ты никогда и ничего не понимала.
Документ лежит рядом со мной на изъеденном древесными червями столе все в той же зловонной комнате, где мне предстоит дожидаться смерти. Кувшин вина, подаренный мне графиней, уже наполовину пуст. Он стоит на дарящем мне свободу документе, оставляя на пергаменте красивые красные пятна. Пока я еще могу писать, пока еще хоть капля крови сохранилась во мне, а не вышла со рвотой, я могу думать только об одном — о погибели рода Агапидов. Зачем ограничиваться только Клэр? Я уничтожу их всех, искореню этот род. Агапет был злым духом войны, отправившим моих сыночков на смерть. Так и я стану злым духом для его рода. Может быть, эти мнящие себя пророчицами плаксы и правы, когда поют:
Взывает к крови
пролитая кровь,
таков закон.
И зло вернется злом.
Они все падут, один за другим, останутся лишь ублюдки, но и тех закопают живьем в землю.
Мальвин
Четырнадцать недель я вершил правосудие как и раньше. Ну, не совсем как раньше. Я с особенной осторожностью относился к женщинам, обвиненным в супружеской измене, и не давал их мужьям самим выбирать для них наказание. Один хотел выпороть жену розгами до крови, чтобы ее спина превратилась в сплошную открытую рану. Другой хотел душить свою до грани смерти, а потом привести ее в чувство. Третий собирался выжечь каленым железом на коже неверной супруги свои инициалы. Я сказал им, что тот, кто требует таких наказаний, болен душой и может избавиться от греха, лишь переписав все свое состояние церкви, уйдя в монастырь и изучая евангелие, которое учит смирению. Услышав такой приговор, они отказывались от изощренных наказаний и ограничивались тем, что избивали своих жен до полусмерти. Но они и раньше делали так. Против побоев в семьях я был бессилен.
За исключением случаев супружеской неверности я рассматривал все остальные дела непредвзято, хотя и без былого рвения. Мне не хотелось вновь погружаться в рутинную работу, словно ничего не случилось. Я все время думал об Элисии. Мне было тоскливо, я потерял аппетит, питался вином и хлебом, плохо спал, хотя постоянно чувствовал усталость, и проклинал неотступно преследовавшие меня мысли.
