На этих мыслях и застал девушку «Боцман Лелека». Он появился совсем неожиданно, идя полным ходом со стороны радиостанции, весело разрезая спокойную, сверкающую морскую гладь. Огибая остров, он держался на значительно большем расстоянии от маяка, чем раньше, но и так Мария с замиранием сердца узнала на мостике стройную фигуру Вовика. Видно, все же не камень отцовское сердце, сжалилось, вернуло непутевому сыну его права!
Только почему он так далеко проходит на этот раз — море ли стало мельче, или не хочет дразнить боцмана, с которым до сих пор еще не в ладах?
Вот он поравнялся с девушкой, вот он уже весь перед нею… Мария замерла от счастья. Пусть далеко «Боцман Лелека», пусть едва виднеется на мостике стройная юношеская фигура, но капитан заметит ее и оттуда — капитан должен быть зорким! Вот он сейчас возьмет в руку мегафон, и, расстилаясь по морю, долетит до нее милое, зовущее, плавное, как вальс: «Я-а-а… Я-а-а… Я-а-а…»
Словно зовет само сияющее море, само Марийкино счастье.
Мария ждет, вся дрожит в напряженном ожидании. Но почему-то не появляется в руке капитана мегафон, не зовет Марию море. Вот капитан, видно кем-то окликнутый, шевельнулся, сделал шаг и вдруг… повернулся к Марии спиной!
Девушка сникла, почувствовала, что ноги подкашиваются, и, чтобы не упасть, цепко ухватилась за поручни маяка своими маленькими, замасленными мазутом руками.
Что случилось? Не заметить ее он не мог — она стояла на самой вышке маяка. Не дал гудка, не окликнул, повернулся спиной. Прошел стороной…
До боли, до отчаяния захотелось в эту минуту Марии, чтобы вдруг разыгралось море, разбушевалось штормом и сразу, одним натиском, загнало беспомощного «Боцмана Лелеку» в тихие спасительные бухты острова! Пусть бы тут, возле нее, искал себе спасения бессердечный, безмерно желанный ее капитан!..
Но не разыгралось море, не разбушевалось двенадцатибалльным. Пройдя стороной, удаляется «Боцман Лелека», и лишь волна, поднятая им, медленно, неохотно приближается к берегу.
Докатилась, зашипела на раскаленном песке, угасла…
С тяжелым сердцем Мария снова взялась за работу.
XI
Наверное, и вправду обмелело море, потому что «Боцман Лелека» каждый раз проходил все дальше от маяка, огибая его стороной. Уже и охотничий сезон открылся, можно было бить перелетную птицу, а Вовик на острове не появлялся. И светильный газ вместо него доставил на маяк другой катер, потому что «Боцман Лелека» якобы стоял в это время на ремонте.
Так ушло и лето.
С первым дыханием осени опустел Остров чаек, никого уже не привлекая своими чистыми пляжами да буйным степным раздольем. На пляжах грудами чернели выброшенные прибоем морские водоросли. Ветры гуляли по степи, что лежала теперь под тяжелыми осенними тучами бурая, вылинявшая, словно пустыня. Один за другим увезли колхозы на материк свои ульи, разъехались студентки-ботанички, заметно меньше стало птиц: поразлетелись.
Неприветливо, тоскливо на острове осенью. Днем и ночью воют ветры, ревет море, доставая до самых окон боцманской цитадели солеными брызгами пенящихся бурунов. За густыми туманами даже с вышки маяка не видно уже ни Крымской стрелки, ни веселой, с белыми колоннами школы на далеком берегу материка. Затянуло твой Парфенон непроглядной мглой, нудный серый дождик моросит над морем.
В один из таких дней Мария впервые осталась старшей на маяке. Отец был в отъезде — его вызвали в управление на какой-то инструктаж, и, отправляясь на материк, старик все свои обязанности возложил на дочку.
— Ты уж тут, Мария, смотри, — предупредил Емельян Прохорович на прощание. — Хочешь — читай, хочешь — гуляй, а огонек чтоб у меня светил!
Ответственность не испугала девушку. Работа простая и хорошо знакомая, коллектив дружный, баллоны со светильным газом наполнены. А что море беспокойно, что ночи тревожны, так ей ли к этому привыкать?
Просто и уверенно взяла Мария руль управления в свои руки.
Только мать беспокоилась за нее — не столько, собственно, о ней, сколько о том, чтобы хлопцы не разленились в отсутствие боцмана да чтобы не вздумали, чего доброго, пренебрегать своими обязанностями. Однако мотористы, видно, и сами хорошо понимали напряженность момента и, хотя держались с Марией, как прежде, дружески, распоряжения ее бросались выполнять с полуслова.
Весь день Мария была на ногах.
— Ляг отдохни, — советовала мать. — Еще ночь впереди.
Но девушка только отмахивалась.
— Меня и на ночь хватит.
С моря накатывался туман.
Проклинают осенние туманы моряки, ненавидят их и жители маяка. Густая, ползучая мгла — чем ее остановишь, каким огнем просветишь? Наплывая, застилает собой все, проглатывает остров, смыкается вокруг тебя холодной, липкой, непроглядной хмарью. Насквозь пропитывает одежду вахтенных, добирается до самого тела, и даже в доме все становится влажным, как в погребе.
Сырая тьма — куда ни глянь. Не по себе становится от сигнальных сирен ослепших судов, от тревожного тутуканья звуковых маяков, неутомимо работающих где-то на крымском берегу. Флот в море — и все поставлено ему на службу.
К вечеру поднялся ветер, разметал туман, но море не стало от этого приветливее: темно-стальное, освещенное холодным светом осени, оно бушевало и пенилось, яростно качая на волнах мелкий рыбачий флот.
Наступила ночь — длинная, беззвездная, глухая. Только море шумит, да ветер свищет, да низко проплывают с севера тяжелые эскадры туч, едва не касаясь вышки маяка.
Первым сегодня заступил на вахту Дема. Несмотря на то, что Мария целиком доверяла вахтенному, она и сама всю ночь не могла уснуть. Надев сапоги, закутавшись в платок, ходила и ходила вокруг маяка с ружьем на плече — по отцовскому обычаю, как будто охраняла жизнь своего маленького огонька.
Услышав в темноте знакомые шаги, подавала голос:
— Демьян, ты тут?
— Тут, — глухо откликалась тьма Деминым голосом.
— Ветер какой холодный!
— Сиверко.
— До костей пронимает…
— Угу.
И снова расходились в темноте.
Всю ночь в красном уголке горел свет и лежала на столе раскрытая Мариина книжка. Время от времени Мария заходила сюда, садилась почитать, но приятное тепло натопленной печки быстро размаривало ее, насквозь сырая одежда, прогревшись, окутывала паром и глаза слипались сами собой. Чтобы не уснуть, Мария заставляла себя снова подниматься и, пошатываясь, словно пьяная, выходила на холод, к маяку.
В полночь полил дождь, и тьма как будто стала еще гуще. Со всех сторон — мрак, ветер и дождь, колючий, беспросветный, осенний! Даже трудно было представить себе, что в этот самый час земля еще где-то повернута к солнцу. Казалось, ненастная ночь хлещет вот так дождем да ветром по всему свету… Среди разбушевавшейся тьмы один лишь Марийкин огонек упрямо мерцает в вышние, радует и веселит ее душу.
Уже под самое утро, зайдя в красный уголок, Мария устало опустилась у стола и, наклонившись над книжкой, не почувствовала, как задремала. И даже во сне, тяжелом, тревожном, увидела такую же осеннюю холодную ночь вокруг себя. Все было как наяву: завывание ветра, и шум моря, и ее вахта на маяке. Стоит, напряженно прислушиваясь к морю, и вдруг явственно слышит из далекой тьмы знакомое, долгожданное: «Я-а-а… Я-а-а… Я-а-а…»
Знает: это он, проплывая мимо маяка, кричит ей с палубы в мегафон. Но почему вместо радости на этот раз столько отчаяния в его зове? Словно зовет на помощь, словно подает сигнал смертельной тревоги — SOS?
Мария поняла: «Боцман Лелека» в опасности, он блуждает вслепую среди разбушевавшейся теми и не может выбраться из шторма, потому что не видит Марийкиного маяка.
В самом деле, где маяк? Посмотрела вверх и ужаснулась. Вышка есть, все на месте, а огонька нет… Погас, не горит огонек!
Мария бросилась его зажигать, но никак не может: баллон со светильным газом оказался пустым. Метнулась на склад, но и там все баллоны пустые. Как это случилось? Неужели Вовик привез на маяк пустые баллоны?
А темень бушует ветром, солено брызжет море, зовет милым Вовкиным голосом:
— Мари-я-а-а…
Тогда она решилась на крайность: стала на холме, на самом открытом месте, и, чиркнув спичкой, зажгла на себе праздничную блузку, ту самую, в которой она была на танцах в парке. Зажгла и так и стояла на песчаном холме, радостная, в пылающей одежде, светя ему во тьму вместо маяка…
Разбудила Марию мать. Склонившись над дочерью и дотрагиваясь ладонью до ее лба, тихо, ласково звала:
— Мария, дочушка… Что с тобою? Ты вся горишь.
— Горю? — очнулась девушка. — Почему горю?
За окном уже серело, дождь барабанил в окна. Мать принесла термометр, и Мария смерила себе температуру.
— Неважны мои дела, мама…
— Ох, горе ты мое… Сколько там?
— Сорок…
Взяв Марию под руку, мать перевела ее в комнату, уложила на диван.
