В Чашниках Кулешов будто бы заявил своему шефу — фашистскому коменданту, что оружие он намерен был передать гитлеровцам, как это делал и раньше, и что теперь у него собран богатый материал о партизанских связях, который он может передать гестапо. Подозрительного бургомистра немедленно переправили в Лепель.
Кроме Василенко и его «полиции», гестаповцы арестовали Зайцева из Заборья, Ковалева из ополченской деревни Московская Гора и некоторых других наших людей.
Трудно было судить на основании этой первой информации, полученной от Ермаковича, кого из наших выдал в гестапо Кулешов. Странно было одно: бургомистр знал о наших людях в ополченской деревне Московская Гора, но среди них никто не пострадал. Не были арестованы и некоторые другие наши люди, о связях которых с нами было прекрасно известно Кулешову. Можно было только предполагать, что хитрый и ловкий бургомистр, запутавшийся в своей двойной игре, не выдал ополченской деревни потому, что боялся разоблачения своих давних связей с партизанами.
Позднее нам стало известно, что Кулешов пытался спасти свою шкуру разоблачением тех, кто уже был арестован и кому все равно грозила смерть. Он присутствовал при допросе Зайцева и Ковалева, которых при нем жестоко избивали плетью. Зайцев назвал Кулешова провокатором и плюнул ему в глаза. Через час после допроса наш доблестный товарищ был уже расстрелян. А к Василенко Кулешов и подступиться боялся. Того допрашивал какой-то «главный». Он подвергал Василенко страшным истязаниям, требуя указать местонахождение главной базы. Василенко жгли огнем и забивали в тело гвозди, но он не сказал ни слова и умер геройски. Судьба Ковалева осталась нам неизвестной. Узнали только, что и его пытали страшной пыткой, требуя указать нашу центральную базу. Несчастный не смог бы этого сделать, даже если бы захотел, — никто, кроме самых близких отряду людей, не знал, где она находилась.
Удалось ли Кулешову вымолить себе жизнь у гестаповцев, мы так и не узнали.
Мне была крайне подозрительна роль старшего полицейского, интенданта из окруженцев Лужина. Я спрашивал у своих людей, что с ним стало после ареста Кулешова, но точно мне никто об этом ничего не мог сообщить.
5 апреля продолжались аресты по деревням Чашниковского района. Арестовывали всех, вызывавших хоть малейшее подозрение у полиции. Облавами руководил сам комендант полиции Сорока.
Рано утром 6 апреля я вышел из землянки. У костра сидели Садовский, Купцов, Терешков, сын заслуженного врача БССР из Чашников, и старший полицейский из Кушнеревки Лужин Я поздоровался. Отвел в сторонку Садовского и спросил, как оказался вместе с ними этот человек.
— Я и сам не знаю, товарищ командир, — ответил Садовский. — Кушнеревка была оцеплена полицией, он был в деревне. Там арестовали несколько человек, но как ему удалось избежать ареста, не понимаю. Он присоединился к нам, когда мы уже подходили к Ковалевичам.
Полицай, одетый в дорогое меховое пальто, чувствовал себя очень неудобно. Он, вероятно, не рассчитывал, что встретит меня. Я обратился к нему:
— Ну как, Лужин, ты не забыл своего заявления о том, что пока ты будешь находиться около Кулешова, с ним ничего не произойдет плохого?
— Извините, товарищ командир, — ответил Лужин, отводя глаза в сторону, — ошибся…
«А может быть, и в самом деле ошибся? — Мелькнуло у меня в голове сомнение, но я отверг эту версию. — Нет, не такое время, чтобы не додумывать подобных вещей… Это не отсталый деревенский мужичок».
Проверка показала, что Лужин действительно прибыл в лес по поручению гестапо. Он был расстрелян.
Около ста «призывников» командир Брынский пробел в березинские болота и расположился с ними на одной из запасных точек, где у нас Непрерывно действовали «подрывные» курсы.
Был ли Брынский неосторожен, или кто-то из его Группы работал на врага, но только о выводе в лес большой группы партизан гитлеровцы сразу же узнали и направили в лес батальон пехоты. Батальон прошел через деревню Стайск по следам партизан, но до зимней нашей базы на хуторе Ольховый с полкилометра не дошел, так как дальше путь «призывников» проходил через то болото, где фашистские Каратели уже однажды попали в огневой мешок. Окопавшись на подступах к хутору, они просидели в засаде около полутора суток, не встретили никого из партизан, Но вдруг открыли ураганный огонь по лесу. Впоследствии нам стало известно, что открыли они огонь по второй группе переодетых карателей, показавшихся в лесу. Какие понесли потери гитлеровцы от гитлеровцев, мы не знали. Наша разведка, посланная в район перестрелки, обнаружила там окопы, вырытые в полный профиль. Видимо, враг нервничал, боялся и вместо наступления готов был в любой момент перейти к обороне.
* * *
Более трехсот человек вывели мои люди в лес. В числе бежавших от гестапо я встретил на центральной базе Ивана Сергеевича Соломонова. «Это был первый человек, оказавший мне помощь на оккупированной врагом территории. Я очень обрадовался встрече. Мы обнялись и расцеловались по-братски. Он был такой же — стройный и подтянутый, только лицо его как будто постарело, появились морщины, которых я раньше не замечал.
Мы сели с Соломоновым в уголок землянки. Я смотрел на него и думал: «При каких обстоятельствах состоялось наше первое знакомство с этим человеком? Тогда я был один, чувствовал себя неопытным, и как нужна мне была его помощь… Теперь он сам пришел ко мне вместе с другими и предложил свои услуги».
— Восемнадцатого сентября я вас проводил, — начал рассказывать мне Соломонов, — а двадцать седьмого пришли к нам в Корниловку каратели, деревню оцепили и меня взяли. Повезли, а возчик-то, наш мужик из раскулаченных, говорит:, «Дайте мне винтовку, я его, сукина сына, застрелю, он коммунист, у нас колхозы делала. Привезли меня в Чашники в комендатуру, немцы у меня бумагу спрашивают: «Папир, говорят, дай папир». Я вынул из кармана бумажку, где сказано, что был директором райзага, Один гражданин тут подвернулся наш, советский Он сказал немцам, что, дескать, Соломонов — ничего, надежный. Ну, офицер после этого отправил меня в полицию. Да, а начальник полиции то Гисленок, приезжий, при советской власти десять лет за бандитизм имел. Велел он Меня раздеть до белья и бросить в подвал. В подвале том зарубили семь партизан, на стенах и на полу кровь и грязь, сесть нельзя, холод.
Соломонов тяжело вздохнул и продолжал:
— Ну, сижу я, вторые сутки проходят, весь посинел. Ожидаю мучений. Часов в шесть вечера вызывают меня к следователю. Сидит за столом человек, с виду культурный, белорус, говорит чисто. «Ты, спрашивает, Соломонов Иван Сергеевич?» — «Я, говорю, Соломонов». — «Для чего сюда прислан и кем?» Здешний, мол, — отвечаю. «А вот этих знаешь?» — и показывает мне список, а в нем вся группа, семнадцать человек, с кем я по заданию ЦК фронт переходил. «А подпись эту знаешь?» Я ото всего отказываюсь. «Ну как же, говорит, не знаешь? Это ваш же партизан Смоляк. А командир ваш Попков. Смоляк вас всех и выдал». — «Не знаю, господин следователь, говорю, ничего не знаю». А он мне: «Врешь, такой-сякой. Когда ребра станем вынимать по одному, все вспомнишь. Смоляк тоже молчал, а когда язык ему стали выворачивать да пальцы ломать, заговорил. Ну, иди, посиди, подумай, а завтра с тобой то же будет». Стал я просить его, чтобы не сажал он меня в подвал, застыл я там вовсе голый. Он велел принести мне одежду и посадить в общую камеру. Дали мне красноармейское все и ботинки дали. Я как лег на нары, так и заснул как убитый, и снится мне, что я дома и немцев нет — так хорошо! Назавтра опять следователь вызвал: тот же разговор. Полчаса допрашивал и опять послал в камеру. На нарах рядом со мной председатель колхоза имени Чапаева оказался. Он мне и говорит: «Следователь добрый, наш человек. Он при советской власти художником был, член партии. Он многих наших людей вызволяет. А с ним вместе бургомистр Калина, бывший инженер-строитель облздрава. Они вот так допрашивают людей с пристрастием, и если кто выдаст своих партизан, того в расход. А кто ведет себя стойко, того выгораживают и отпускают. Калина райврачу Терешкову друг, да с Терешковым-то я и сам приятель». Ну, легче на душе у меня стало. Жена тут еще с передачей ко мне пришла, принесла кое-что поесть. Я бутылку из-под молока ей передал обратно с запиской, вместо пробки заткнул: написал, чтобы шла она к Терешкову, просила помочь. Сижу уже шесть дней. Тисленок уехал на облаву, должно быть, против вас, следователь меня все допрашивает, грозится, а пытать не пытает. Жена мне пишет: все, мол, в порядке, известные тебе люди обещали освободить. Председателя колхоза имени Чапаева тем временем отпустили, обещал и он мне посодействовать. И вдруг в двенадцать часов ночи меня вызывают. «Ну, думаю, казнить!» Ввели меня в кабинет. Смотрю — сидят у стола следователь и бургомистр Калина, полный такой, и его помощники. Начинает Калина меня допрашивать. Кричит, ругает ругательски. Сознайся, мол, кто тебя заслал, с каким заданием. Я ему — одно: «Ничего, господин бургомистр, не знаю». А он как закричит: «Ты откуда знаешь, такой-растакой, что я бургомистр?» И говорит конвойным: «Увести эту сволочь назад». На следующую ночь совсем чудно получилось: Калина меня допрашивает — следователь защищает. А наутро следователь мне объявляет, что решено меня отпустить под расписку и приказано: жить в Чашниках и в полицию на регистрацию являться.
