молниеносно, и человек никогда не оставит вас, пока вы не свернёте на другую улицу или не удовлетворите его просьбу. Так, по крайней мере, дело обстояло с матросами, хотя я замечал, что нищие обращались к горожанам по-другому.
Я не могу сказать, что моряки делали многое, чтобы уменьшить нищету, которая по три раза в день представала их взору. Возможно, привычка сделала их чёрствыми, но, возможно, правда состояла в том, что у очень немногих из них было достаточно денег на милостыню. Несмотря на это у нищих, должно быть, был некий стимул заполнять стены дока, что они и делали.
В качестве примера капризности матросов в их симпатии и сострадании, находящих отзыв в их среде, стоит упомянуть о случае со стариком, каждый день и целый день, и в жару, и в дождь занимавшем особый угол, где всегда проходили толпы моряков. Он был необыкновенно крупным, напыщенным человеком с деревянной ногой, одетым в морскую одежду, его лицо было красным и круглым, он был всё время весел и своей торчащей деревянной ногой почти сбивал с ног незадачливого странника, сидя на большой груде бушлатов с небольшой впадиной в ней, находящейся между его коленями, куда складывались бросаемые ему медные монеты. И много пенсов было брошено в его нищенскую кружку матросами, которые всегда обменивались добрым словом со стариком и проходили рядом, обычно невзирая на соседних нищих.
В первое утро, когда я причалил со своими товарищами по плаванию, некоторые из них приветствовали его как старого знакомого: он занимал этот угол много долгих лет. Он был старым военным моряком, потерявшим свою ногу в Трафальгарском сражении, и, чтобы подчеркнуть свою исключительность, показывал свою деревяшку, как подлинный экземпляр дубовой доски с «Виктории», корабля Нельсона.
Среди нищих было несколько человек, носивших старые матросские шляпы и жакеты и утверждавших, что они были лишены матросских званий, на основании этого они требовали помощи от своих собратьев, но Джек мгновенно раскусывал их маскарад и отворачивался без благословения.
Когда я ежедневно проходил через этот переулок нищих, которые заполняли доки, как древнееврейские калеки заполняли Овечью купель, и когда я думал о своей чрезвычайной неспособности хоть как-то помочь им, то не мог не произнести молитву, внемля которой, спустился бы некий ангел и превратил бы воды доков в эликсир, исцеливший все их несчастья и сделавший мужчин и женщин здоровыми и целыми, как и их предков Адама и Еву в райском саду.
Адам и Ева! Если вы действительно всё ещё живете на небесах, то уделите часть вашего бессмертия на то, чтобы взглянуть с высоты на тот мир, который вы покинули. Ведь все эти страдальцы и калеки – такая же ваша семья, как молодой Авель, а потому вид всемирного горя для вас стал бы воистину родительским мучением.
Глава XXXIX
Безразмерные городские переулки
Те же самые достопримечательности, что встречаются вдоль стен дока в полдень, в меньшей степени, хотя и в большем разнообразии, соседствуют с другими сценами, с которыми все время сталкиваешься на узких улицах, где стоят матросские пансионы.
В особенности по вечерам, когда матросы собираются в великом количестве на этих улицах, они представляют самое удивительное зрелище, и всё окрестное население, по-видимому, участвует в нём. Звуки ручных органов, скрипок и цимбал гуляющих музыкантов сливаются в едином хоре с песнями моряков, лепетом женщин и детей, стонами и скулежом нищих. Из разных пансионов, каждый из которых отмечен снаружи позолоченными эмблемами – якорями, коронами, судами, брашпилями или дельфинами, доносится шум кутежа и танцев, а из открытых окон высовываются молодые девушки и старухи, болтая и смеясь вместе с толпами посреди улицы. Старые матросы, которым случилось столкнуться с товарищами по плаванию, в последний раз виденными в Калькутте или Саванне, поминутно обмениваются друг с другом необычными поздравлениями, и обязательная любезность, которая проявляется в эти моменты, впоследствии переходит в душевность и питие за здоровье друг друга.
Существуют особые нищие, которые часто посещают особые места на «своих улицах» и, как мне говорили, негодуют при вторжении нищих из других частей города.
Их предводителем тогда был слепой старик с белыми волосами, которого водила вверх и вниз через большую суматошную толпу женщина, державшая небольшое блюдце для подаяния. Этот старик пел или, скорее, декламировал нараспев определённые слова странным растянутым, гортанным голосом, отбрасывая назад свою голову и поднимая свои слепые глазницы к небу. Его скандирование было жалобой на его немощь, и в то время оно произвело на меня такое же впечатление, как и моё первое прочтение «Обращения к Солнцу» Мильтона, но уже годы спустя. Я не могу припомнить всего, но это был некий протяжный бесконечный стон: «Вот идёт слепой старик, слепой, слепой, слепой. И ничего не видит он – ни солнце, ни луну, и ничего не видит он – ни солнце, ни луну!» И так он шёл посреди улицы, женщина шла впереди, держа его за руку, и проводила через все преграды, время от времени оставляя его стоять, пока ей приходилось идти в толпу, выпрашивая медяки.
Но одна из самых любопытных особенностей – это количество исполнителей матросских баллад, которые после исполнения своих произведений вручают вам свои печатные копии и просят их купить. Одного из этих людей, одетого по-военному, я наблюдал каждый день, стоя в углу посреди улицы. У него был густой, благородный голос, как церковный орган, и его ноты поднимались высоко над окружающим шумом. Но самым примечательным у этого исполнителя баллад была одна из его рук, которой во время пения он почему-то качал вертикально во все стороны в воздухе, как будто она вращалась на шарообразном шарнире. Противоестественная подвижность была необъяснима, и он выставлял её напоказ для привлечения сочувствия, как-то он рассказал, что упал с топа мачты фрегата на палубу и получил травму, которая привела к нынешнему появлению его удивительной руки.
Я завёл знакомство с этим человеком и счёл его личностью необычайной. Он был наполнен рассказами о чудесных приключениях и изобиловал потрясающими историями о пиратах, морских убийствах и всяких разных плаваниях. Он был помешан на этих темах, был ежедневным Ньюгейтским календарём грабежей и убийств, происходящих в матросской части города, и большинство его баллад сочинялись на аналогичные темы. Он сочинил множество своих стихов и печатал их для продажи ради своей собственной прибыли. Чтобы показать, насколько скор он был в этом деле, упомяну, что однажды вечером, выйдя из дока и идя на ужин, я заметил толпу, собравшуюся вокруг таверны Старого форта и, смешавшись с зеваками, узнал, что просто-напросто одна городская жительница была убита в баре пьяным испанским матросом из Кадиса. Убийца был задержан полицией на моих глазах, и уже следующим утром певец с удивительной рукой пел о трагедии перед пансионами и продавал печатные копии песни, которые, конечно же, были раскуплены нетерпеливыми моряками.
Этот мимолётный намёк на убийство относит нас к некой общности событий, которые имеют место в самых глухих и самых заброшенных районах, часто посещаемых матросами в Ливерпуле. Неприятные переулки и переулки, которые в местной топонимике проходят под названиями Гнилого ряда, Гибралтарского местечка и Надутого переулка, гниют от пороков и преступлений, аналоги которых, возможно, не предоставлены нигде на земном шаре. У закопчённых и почерневших кирпичей самих зданий имеется сильный запах, подобный содомскому, и убийственный облик; и, может быть, хорошо, что пелена угольного дыма, которая нависает над этой частью города, больше, чем кто-либо ещё, пытается скрыть масштаб того, что здесь практикуется. Это вертепы, в которых матросы иногда исчезают навсегда или выходят утром из поломанных дверей, обобранные донага. Это вертепы, в которых проклятия, игры на деньги, карманные кражи и всеобщая несправедливость являются слишком достойными, слишком высокими для зловредных горгон и гидр, чтобы те их практиковали. Мне, право, не стоит вдаваться в детали, но похитители, душители и трупоотрыватели – почти святые и ангелы в сравнении с ними. Мне
