Ну и Женьшень, ну и корень жизни! Я был обезоружен, а он сказал примирительно:
– Отложи-ка ты свою повесть. Поучишься в политическом училище, поймешь все тонкости и возьмешься за работу.
Да, теперь я с нетерпением подумываю об училище: надо, очень надо мне там поучиться, а то чувствую, уперся макушкой в какой-то потолок, не пробить мне его самому, надо, чтобы помогли разобраться в этих психологических и воспитательных тонкостях. Как бы мне хотелось посоветоваться с Виталием Егоровичем Пепеловым - уж он бы все разложил по полочкам.
* * *
В воскресенье выезжали на субботник. Любопытно, как меняется смысл слова: субботник - в воскресенье, и никого это не удивляет. Или вот говорят: чернила - значит, они должны чернить, оставлять черный след на бумаге, а пишут красными чернилами, зелеными чернилами. Об этом я размышлял, пока мы ехали в колхоз «Фирюза», куда пригласили нас на уборку хлопка. Мы бывали в тех краях на учениях. Когда горела степь, гасили пожар как раз неподалеку от хлопковых полей этого колхоза.
Встретили нас радостно. Председатель колхоза Непес-ага - пожилой, небольшого роста крепыш, с депутатским флажком на лацкане пиджака. Лицо у председателя побито оспой, круглые ямочки густо засыпали лоб, нос, щеки, но это не делает его неприятным. Председатель прост в обращении, улыбчив…
– Товарищи красноармейцы! - сказал он, назвав нас по-старому, как, наверное, сам когда-то назывался. - Мы просим вас помочь. Хлопок раскрылся дружно. Если не успеем быстро собрать, может погубить дождь или ветер афганец. Урожай большой. Люди трудились много. Помогайте, пожалуйста! Своих сил для быстрой уборки не хватает. Вы знаете: хлопок - сырье государственное.
Солдаты сдержанно зашумели: о чем, мол, разговор, мы пожалуйста.
Туркменки в темно-вишневых платьях с желтыми каемками быстро раздали нам огромные фартуки, и мы двинулись в ровные ряды хлопчатника, усеянные белыми помпонами хлопка. Батальон будто растворился в поле. Только что было много людей, и вмиг их не стало. Солдаты в зеленых гимнастерках слились с зелеными кустами.
Я шел по борозде и выдергивал из сухих коробочек белое мягкое волокно. Оно было яркое, слепило на солнце. Коробочек так много, что казалось, за несколько минут фартук будет полон. Но не тут-то было. За каждой белой шапочкой протяни руку, сорви, положи в фартук. Соберешь сверху - надо каждой коробочке поклониться, чтоб достать их внизу. К тому же коробочки не очень охотно отдавали хлопок - они кололи пальцы острыми краями створок. Сверху нещадно палило солнце… Между плотными рядами растений не было ни малейшего ветерка.
Через час я был мокрый и задыхался от зноя. Остановился передохнуть. Огляделся. Справа горы, слева долина. Внизу на ровных участках тарахтели моторы хлопкоуборочных машин. Значит, нас пустили на поле, где крутой скат не позволяет убирать машинами. Квадраты полей стояли как батальоны, выстроенные на парад. Ровные ряды растений, будто солдатские шеренги. Не зря называют хлопок «оборонной культурой»: он и растет в военном строю.
По соседним бороздам шли справа Климов, слева Натанзон.
– Игорь, - окликнул я Климова, - как тебе нравится эта экзотика?
– Удивительно - земля рождает волокно!
– Земля рождает все - и сладкие персики, и горькую полынь. Я вот о людях думаю. Мы час работаем и уже взмокли, а колхозники здесь всю жизнь.
– Да, у них труд не легче солдатского!
– А Леве хорошо, - сказал Натанзон. - Смотрите, как я руки тренирую.
Я поглядел в его сторону. Лева шел по борозде не как я - боком, а грудью вперед. Собирал он хлопок не с одного ряда, а сразу с двух, протягивая руки то вправо, то влево. Движения у него быстрые, как боксерские удары. Лева так любит свой бокс, что и здесь тренироваться приспособился!
– Нажимайте, ребята, - сказал Климов, - вон куда девчонки ушли.
Я поглядел на расшитые тюбетейки туркменок - они далеко впереди. Хитрый председатель, наверное, специально пустил этих девушек: нам стыдно будет от них отставать. Руки у них мелькали быстрее, чем у Натанзона: они тоже собирали и правой и левой.
– Вот у кого техника так техника, - сказал я Леве.
– Да, за ними не угонишься!
У края поля был сборный пункт. Я поставил на весы свой первый фартук.
– Пять кило двести! - сказал старик приемщик, высохший на солнце, как саксаулина.
После меня на весы опустила пухлый мешок девочка со множеством косичек на спине. Она стеснительно отворачивала лицо, лукаво постреливала черными глазками.
– Шесть килограмм! Молодец, Кейки! - похвалил дед.
Я про себя отметил: «И я не далеко отстал, всего на восемьсот граммов». Воспылав к себе уважением, спросил аксакала:
– Я тоже молодец, правда?
– Ой, хароший молодец! Много хлопчишка собирал.
Кейки вдруг прыснула смехом и убежала на поле.
– Чего это она? - спросил я старика.
– Э, молодой девочка, ему весело.
Климов видел эту сцену, он подошел к весам после меня. Когда вернулись на поле, Игорь спросил: - Знаешь, почему девчонка засмеялась?
– Нет.
– Она третий раз полный фартук принесла, а ты после первого в молодцы полез!
– Не может быть! - Мне стало стыдно.
– Точно. Я сам видел. Спроси старика.
При очередном взвешивании я спросил. Дед ответил:
– Кейки уже пять раз пришел - тридцать килограмм принес.
– Сколько же она в день собирает?
– Не много, - сказал старик, явно меня успокаивая, - восемьдесят кило. Другой женщин много собирает - и сто, и сто сорок есть.
Мы в конце дня подсчитали свой сбор: по пятьдесят - шестьдесят килограммов. Так накланялись хлопковым кустам - все мышцы болели.
– В гробу я видел бы эту чертову вату! - скрипел Дыхнилкин.
– Чем она тебе не понравилась?
– Упрямая очень. В России сено скосишь - поле чистое, картошку выроешь - земля пустая. А тут целый день обрывал вату, а сейчас оглянулся - те же кусты белые стоят, за день новые коробки открылись! Лезет и лезет вата!
Мы думали: после работы повезут нас в полк, но председатель Непес-ага, десять раз поблагодарив за помощь, сказал:
– Просим вас, товарищи красноармейцы, быть нашими гостями. Пожалуйста, заходите в наши дома.
Он сказал что-то жителям поселка, которые стояли тут же, и они быстро подошли к строю, брали солдат за талию или под руку и уводили по своим дворам. Все они радушно улыбались, и это вполне заменяло знание языка.
Меня, Ракитина и Дыхнилкина пригласила Кейки. Я не видел ее до того момента, когда стали разбирать гостей. Кейки выскочила из-за спины пожилой туркменки, взяла меня за руку и потянула за собой. Трофима и Семена она подхватила чуть позже, видно сообразив, что неудобно так явно отдавать предпочтение лишь мне одному.
– Идем в мой кибитка. Мой мама и папа гость будешь, - говорила она, заглядывая в лицо Семену и Трофиму. От меня глаза прятала, но руку держала крепко, не выпускала.
Чисто подметенный дворик побрызган водой. Комната, в которую нас просили войти, устлана коврами. На стенах фотопортреты членов семьи и красивый цветной календарь Аэрофлота. В центре комнаты прямо на ковре постелена скатерть. На ней множество тарелок с угощением и огромный таз с густым молоком.
Нас встретил хозяин - туркмен лет пятидесяти; у него под подбородком традиционная, будто привязанная борода, глаза веселые, приветливые.
– Здравствуйте, дорогие гости. Заходите. Садитесь. Меня зовут Ораз. Фамилия нашего семейства - Гельдыевы.
Мы смущенно топтались в прихожей - как пойдешь в наших сапожищах на ковры? Разуться, продемонстрировать портянки и остаться босиком тоже неприлично. Мы были в полной растерянности. Хозяин даже вида не подал, что заметил наше смущение. Ораз-ага только чуть кивнул в угол прихожей - там лежало несколько пар новых, скрепленных белыми ниточками носков.
Какие предусмотрительные люди эти простые колхозники! Видно, не только здесь, а в каждом доме подготовили хозяева для солдат носки. Если бы не эта внимательность, просто не знаю, как бы мы поступили. Быстро разулись, натянули новенькие носки и вошли в прохладную комнату. Дыхнилкин сразу опустился у скатерти и глянул на меня - можно начинать? Я успел дать ему знак, чтобы не спешил. Туркмены - народ степенный, они не уважают людей торопливых и болтливых. Мы с Ракитиным дождались, пока хозяин еще раз пригласил сесть. Дыхнилкин понял свою оплошность и теперь сидел, виновато поглядывая на меня и Ракитина.
Ораз-ага показал на угощения:
– Кушайте, пожалуйста. Это чал, - пояснил он, наливая большой деревянной ложкой в пиалы и раздавая их нам. - После жаркого солнца чал очень приятный. Мы делаем его из верблюжьего молока. Он как кефир.
Я отхлебнул из пиалы. Чал действительно был очень приятен, кисловатый на вкус, прохладный - видно, его подержали в холодильнике, который стоял здесь же в углу комнаты.
Хозяин выглядел простым кишлачным колхозником, а по-русски говорил почти без акцента. Меня это удивило, я спросил:
