— Старую ведьму на первый план! — раздался над площадкой голос Эйсбара.
Старуха, которую он вчера приметил в студийном коридоре, отбросила вязание и с одной спицей наперевес бросилась к озверевшей толпе. Солнце на мгновение вспыхнуло в металлической грани высоко занесенной спицы, и острый наконечник опустился на лицо гимназистки. Лицо старухи исказила дьявольская усмешка.
— Отлично! — крикнул Эйсбар.
Зарецкая вскрикнула и отвернулась. Она, как велел ей Эйсбар, приехала на два часа раньше съемки, чтобы посмотреть на своего, как он выразился, «двойника». Сцена избиения ужаснула ее.
— Послушайте, Сергей Борисович. — Она подошла к Эйсбару. — Так нельзя. Жестокость…
Он взглянул на нее с высоты собственного роста:
— Уважаемая Нина Петровна, позвольте мне решать, в какой степени должна быть жестока толпа озверевшего сброда. В конце концов, мы же не на гимназическом балу собираемся показывать нашу фильму.
Тон его был холоден, напрочь лишен учтивости, что сквозила в его обращении еще вчера. Зарецкая отступила. С того момента, как она приняла предложение работать, она перестала быть для него светской дамой, перейдя в категорию рабынь. Ей уже не надо было это объяснять. Сегодня кроме сцены с зонтиками снимались и ее планы. Она играла мать молоденького студента, совращенного и подсаженного на кокаин большевистскими «воронами». Она ждет своего сына на улице после большевистской сходки, бежит за ним, падает в снег, хватает за ноги, волочится по улице, кричит что-то в отчаянии — лишь бы удержать, не пустить в эту жуткую толпу, вернуть домой. Она не представляла, что из этого получится, однако интуиция подсказывала, что отказываться от участия в фильме нельзя, — эта роль может стать выигрышным билетом на всю оставшуюся жизнь.
Но снова пошел снег с дождем и съемку отложили. Зарецкая была рада отсрочке. Она прошла в павильон, где Гесс устанавливал подсветку перед гипсовыми головами античных героев. Вспыхнул нижний свет, и белый неживой гипс ожил. Гесс стал передвигать софиты. Изумление, брезгливость, гнев, решимость отражались на гипсовых лицах. Зарецкая ахнула:
— Вы волшебник, Андрей Николаевич!
Вошел Эйсбар, посмотрел на эксперименты Гесса и одобрительно кивнул, но видно было, что он думает о другом. По плану скоро должны были начаться съемки главаря большевистского бунта, «ворона». В черном кожаном пиджаке и высоких гетрах он появляется на крышах в разных кварталах города, наблюдает за подчиненной ему массой и указывает направление движения. Гесс предлагал снимать его издалека, не показывая ни крупного, ни даже поясного планов, — пусть будет тварью без пары и без лица. «Да, но не для этой фильмы», — думал Эйсбар. Здесь нельзя делать слишком изысканно, слишком эстетски. Нужно лицо. Публика верит лицу. Оно непременно должно соотноситься с правильными и невозмутимыми античными лицами, но быть другим — с подразумеваемым, до поры до времени невидимым, пороком.
За день Эйсбар пересмотрел множество фотографий, но того единственно точного лица так и не нашел. Принесли новую стопку снимков. Эйсбар сел с ней на край павильонного просцениума, включил лампу. Почти все разошлись. В павильоне было темно. Где-то в глубине шуршал Гесс. То включал очередной юпитер, ставил перед ним экран с фильтром, уменьшал силу света, менял наклон, то выключал, и павильон погружался во тьму, кружок света оставался только вокруг Эйсбара. Эйсбар подумал, что не знает, вечер сейчас или утро, — время суток легко смешалось и это ему нравилось. Нравилось, что мироустройство, Богом созданное, сдалось ему без сопротивления.
Раздался звук швейной машинки. Эйсбар оглянулся. Гесс шил какое-то новое приспособление. Не человек, а скобяная лавка, инженерная лаборатория, портняжный магазинчик в одном лице.
Блеснул квадратик света. Кто-то открыл и быстро закрыл входную дверь.
Гесс остановил иглу, поднял голову и увидел в дверях растерянное лицо Ленни. Вскочил, протянул ей руку:
— Проходите, пожалуйста. Осторожно, сейчас я включу свет. — Гесс почему-то говорил шепотом. То ли оттого, что в павильоне было темно, то ли от неожиданности.
— Мне сказали, все еще тут, — зашептала она в ответ. — Нет-нет, не включайте свет. Я на минутку. Была тут рядом. Тут гастроли Жориньки, Жоржа Александриди, с рассказами о последних съемках. Вы, вероятно, слышали — «Измотанных судеб венчальное кольцо»? Он попросил меня сделать серию портретов. Он и зрители. И вот… — Она замолчала, не зная, как подступиться к единственному волнующему ее вопросу. Гесс стеснялся еще больше. От неловкости он уронил фонарик, который покатился к ногам Ленни и, замерев, высветил ее фигуру-свечку.
— Секунду, секунду, — суетился Гесс.
Что-то упало. Наконец зажглись две лампы. Ленни испуганно улыбалась. Гесс протягивал ей руку. Она в ответ протянула свою и случайно задела одну из конструкций, которая грозила обвалиться.
— Прыгайте скорее сюда, — зашептал Гесс. Она прыгнула к нему в руки. Рухнули две балки. — Все в порядке, им пора было упасть! — крикнул Гесс Эйсбару, привставшему с кресла. — У нас гости…
Ленни церемонно помахала Эйсбару рукой. Он махнул в ответ папкой с бумагами и снова уселся на место, разведя руками, — мол, не пробраться через весь этот хлам. Возникла пауза. Ленни хотела было ринуться через нагромождение гипсовых фигур, ящиков, студийной утвари к «нему», но… Как себе позволить — он тут хозяин, он работает, она появилась мешать. Надо попрощаться и скрыться как можно быстрей.
— Давайте я вам покажу новые софиты, прислали из Германии, — засуетился Гесс. — Вы с каким оборудованием сейчас работаете? Я видел ваши удивительные снимки на футуристической выставке.
— Спасибо большое, Андрей Николаевич, я очень рада, но у меня сейчас… — лепетала Ленни, — … как раз фотосъемка. Я опаздываю. — И она стала пробираться к выходу. — Да не нужно мне освещать дорогу, проберусь, не маленькая, — шептала она себе под нос. — Не маленькая я… — Квадратик света опять появился — дверь открылась — и исчез — дверь закрылась.
Что изменилось в момент «его» отъезда в Петербург, Ленни точно сформулировать не могла. Последний вечер был таким обмирающе страшным в его мастерской. И совсем мучительным в финале, когда выяснилось, что она остается в Москве. При этом ей казалось, что теперь она полюбила его по-настоящему, в несколько раз сильнее, чем раньше. Раньше было детское, теперь — взрослое. Но кого — «его»? В тот вечер, вовлекая его в боль и страсть, теряя сознание, другим своим зрением она увидела другого человека. Впрочем, он действительно изменился за последние несколько месяцев. Раньше был ироничным, жантильным, а стал совсем другим.
