В центре города, между тем, зрел в некотором роде бунт. Волнения привели к тому, что была опрокинута тележка молочника. Положение обострялось. К полудню я было собрался отправиться на совещание с рабочим комитетом, намереваясь повторить свою просьбу собрать всех, кого только можно, на работу, как вдруг заявились немецкие солдаты и не позволили мне уйти.
Через некоторое время весь директорат собрался в моем кабинете, за исключением Спанса, который был в отъезде. Я позвонил Сильвии, сообщил ей, что мы с коллегами под арестом. Она быстро приехала, привезя с собой несколько карточных колод. Так что мы беседовали и играли в карты, а немцы нас стерегли. Выйдя в туалет, я воспользовался случаем избавиться от разных необязательных бумаг, которые накопились в моем бумажнике и записной книжке. Позже нам сообщили, что нас перевезут в Харен, где здание семинарии использовалось под тюрьму предварительного заключения.
— Вот и отлично! — сказала мне Сильвия. — А то война уже кончается, а тебя еще ни разу не арестовывали!
Один из немцев буквально взорвался:
— Как, вы думаете, что выиграете войну?
— А вы что, думаете иначе? — спокойно осведомилась Сильвия и отправилась домой собрать мне небольшой саквояж с предметами первой необходимости.
Новость о нашем аресте скоро распространилась по всему Эйндховену. Немцы делали все, что могли, чтобы перепугать народ. Смысл был в том, что господин Филипс арестован, так что если рабочие дорожат своей жизнью, им следует немедленно выйти на работу. И угрозами дело не ограничилось. Позже мы узнали, что как раз в то самое время, когда нас увозили, семь человек были казнены на заводском дворе, в том числе четверо наших рабочих. Одного из них взяли, когда он копался в своем садике. Его спросили, забастовщик ли он. Он ответил, что у него недельный отпуск. Тогда его спросили, стал бы он бастовать, если б не был в отпуске. Он честно сказал, что да, стал бы. И его расстреляли.
В тот же день несколько членов рабочего комитета, узнав, что я арестован, отправились к немцам с предложением занять мое место в Харене. Они руководствовались той мыслью, что «у господина Филипса шестеро детей, да и в любом случае он не виноват в забастовке».
Нас, четверых членов директората, усадили в такси и отправили в Харен в сопровождении всего одного охранника. По дороге лопнула шина, так что мы вышли и немного прогулялись вокруг. Никто даже не подумал бежать. Мы были уверены, что немцам не удастся вменить нам в вину хоть что-нибудь. Входя в тюрьму, я огляделся и подумал: «Вот, сегодня третье мая. Деревья уже зеленые. Интересно, что будет, когда я выйду отсюда?» И все-таки в тот момент я чувствовал, что колоссальный груз ответственности снят с моих плеч. Лишь позже мне стало известно, что жизнь моя висела на волоске. Эсэсовский генерал, ответственный за соблюдение порядка в Голландии, Ганс Раутер, узнав о забастовке, впал в ярость и пригрозил, что впредь будет снимать головы только и исключительно руководству. Немцы были готовы на самые крайние меры, лишь бы терроризировать население.
В тот же вечер машины с громкоговорителями объехали Эйндховен и окрестности, возвещая, что если люди не хотят, чтобы господина Филипса расстреляли, им следует вернуться к работе.
Жена также понимала, что от этого зависит моя жизнь, но была уверена, что последнее слово в вопросах жизни и смерти — за Богом. Поразительно, но она крепко спала в ту ночь, а наутро сладкой музыкой ей был стук сотен деревянных сабо — мимо нашего дома люди шли на работу.
Тюрьму в Харене курировало гестапо, но мы были арестованы инспекцией по вооружению, иначе говоря, армейской службой. А поскольку между гестапо и армией всегда тлело соперничество, гестаповцы ничего особенного против нас не имели. В результате мы четверо не так уж и плохо там жили. Помимо обычной тюремной пищи получали посылки из дому. Каждое утро с час гуляли в саду. Порой можно было подумать, что тюремное начальство считает за честь содержать у себя филипсовский директорат.
В первую неделю нашего там пребывания мы с Холстом сидели в одной камере. Это было отлично: сколько угодно общих интересов, и оба мы не зануды. Во время прогулок можно было всласть наговориться с Дейкстерхейсом и де Врисом. Так что это был удар для меня, когда через неделю их всех освободили, а меня оставили под замком.
Один из наших охранников был немец, который раньше жил в Польше, где сам сидел в заключении. Когда моих коллег отпустили, он выразил мне свое сочувствие. Но по зрелому размышлению я увидел случившееся в ином свете и сказал ему, что так оно даже лучше. После того, что произошло в тот злосчастный понедельник, мое скорое освобождение могло выглядеть подозрительно. Люди могли сказать: «Вот, пожалуйста, — рабочих расстреливают, а Фриц Филипс вышел, как ни в чем не бывало!» И охранник со мной согласился.
Итак, я стал обживаться и готовить мою камеру к длительному в ней пребыванию. Жена привезла мне скатерть, коврик на пол, две репродукции Ван Гога. Мне даже провели электричество, чтобы можно было пользоваться бритвой «Филишейв».
В общем, я был счастливчиком. Не беспокоился о семье, потому что знал, что жене по плечу любые трудности, и не было оснований бояться, что я потеряю работу, — именно эти заботы не давали покоя большинству моих собратьев-заключенных. Мелкие торговцы волновались о своих магазинах, о сыновьях, отправленных на работу в Германию, о женах, которые выбивались из сил. Но более всего поддерживала меня моя нерушимая вера. Я верил, что Господь меня не оставит. И если не считать нескольких дней недомогания в результате инфекции, за все время заключения у меня не было ни единой бессонной ночи.
Мне разрешали общаться с заложниками, оставленными в этой тюрьме после того, как сотни других перевели в близлежащую деревушку Сент-Михельгестель. Дело в том, что, желая держать голландцев в узде, немцы перешли к тактике широкомасштабных арестов тех людей, которые пользовались в стране популярностью. Их брали в заложники. Заложники, оставленные в Харене, были вынуждены присматривать за заключенными. Тех держали по четверо в камере и подвергали допросу с пристрастием. Вынудив же признание, перевозили в Утрехт, где подвергали суду военного трибунала, который приговаривал их к заключению в концлагере в Вюгте, а то и к смерти. В тех коридорах тюрьмы, где располагались их камеры, висело гнетущее напряжение.
Меня допросили лишь через три недели после заключения в Харен. Я осведомился, как имя того, кто меня допрашивает.
— Вам не положено знать, как нас зовут, — был мне ответ.
— Хорошо, — сказал я.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
