Она говорит приятным альтом, — немного, пожалуй, глубоким, но очень звучным. Она очень образованна, воспитанна, и я был сильно смущен, слыша в первый раз ее разговор, так как в этом эскимосском гнезде я никогда не мог предполагать присутствия подобной женщины. С какой энергией и бесконечным героизмом переносила она бесконечное время скуки, тоски и печали арктической ночи!
Ее прелестные глаза выразили удивление и радость, когда она увидела наше неожиданное вторжение в поселок.
Мы вежливо и по-дружески приветствовали ее. Она покорила нас с первого же взгляда. Тишина наполняла комнату, лишь шипел и пыхтел большой самовар. Таинственная корреспонденция, найденная нами при почти фантастической обстановке, дошла, наконец, до своего адресата. Девушка деликатно взяла оба письма, благодаря нас удивленным и любопытным взглядом.
— Вести из Европы? — спросила она, а потом, когда взглянула на письма, крик и вздох вырвался из ее уст: — Дядюшка Алексей! Дядюшка Алексей! Так он жив! Несчастный дядюшка Алексей!
Я видел, как погасли ее блестящие глаза и как появились на них слезы. Девушка отвернулась и зарыдала. Но когда через минуту она обернулась, энергия вновь светилась в ее глазах. Она положила руку на стол.
— Господа, — сказала она, — вы добрые люди. И я считаю вас своими друзьями. Я должна вам прояснить некоторые вещи, о чем здесь до сих пор еще не говорила. А потом… потом я буду просить у вас помощи.
Свою беседу в доме начальника поселка этим мы кончили.
В салоне судна уселись мы кругом на диванах, а серебристо-белый пес Гуски свернулся у ног девушки, вопросительно поглядывая на нее своими голубыми глазами. И вот что рассказала нам девушка тихим, спокойным голосом.
— Я осталась круглой сиротой четырех лет от роду. За мое воспитание взялся дядя со стороны матери, старый холостяк — Алексей Платонович Сомов. Дядю уже смолоду считали за чудака и в своем семействе и у родных. Он носил очки из зеленого стекла, а в его рабочем кабинете была привязана на цепочке громадная летучая мышь, которая наполняла отвращением и страхом добрые сердца достопочтенных граждан. Но дядюшка Алексей продолжал глядеть на все сквозь свои зеленые очки, а мышь спокойно висела себе на шесте, головой вниз, закрывшись своими летательными перепонками или с наслаждением поедала свой корм.
Дядюшка Алексей сначала был преподавателем физики и химии в одном учебном заведении и со страстью старого алхимика отдавался своим наукам. Его чудачества, а еще больше его либеральные взгляды, принесли ему много неприятностей со стороны начальства. Их споры стали принимать уже острый характер. Но в этот критический момент умерла какая-то дальняя его родственница и оставила значительное состояние, которое всецело перешло к дяде Алексею.
Тотчас он бросил свою должность, чтобы полностью отдаться осуществлению своей мечты. От теоретического изучения он перешел к практике. Неудачные опыты поглотили большую часть состояния.
Засевшей у него в голове мыслью было устроить динамическую машину. С этой целью познакомился с неким Реньщаковым, механиком, худым, чахоточным человеком, — гением в области взрывных моторов. Работали они вместе.
Я долго не догадывалась о намерениях дяди Алексея. Я училась в Москве и получала от него лишь редкие и невнятные письма. Прошло два года. В одном из писем дядя уведомил, что Реньщаков умер. Я окончила курс и с дипломом вернулась домой. Тут все изменилось. Дядя приобрел в деревне дачу и приспособил ее для своих опытов. Он вырубил в саду деревья и на этом месте построил сарай, в котором стали работать под наблюдением дяди два человека.
Дядюшка Алексей встретил меня сердечно; он действительно, любил меня, как отец. Но его идеи чересчур занимали его, и часто случалось, что он забывал о моем существовании.
Сначала я бродила по окрестностям, сидела за чтением под старыми яблонями, но, наконец, меня одолела скука. Во мне стал пробуждаться интерес к загадочной работе в таинственном сарае. Дядя со мной о ней никогда не говорил ни слова. На прямой мой вопрос о ней он ответил ученой лекцией о механических воздушных машинах и о новых успехах в области конструирования моторов и снова погрузился в свои чертежи и математические выкладки.
А вскоре политические перевороты и бури зашумели над нашей страной; гроза дошла и до нас. С заслуживающей доверия стороны дядя получил предупреждение о возможном аресте. Дело шло, как я догадываюсь, о каком-то политическом заговоре с участием Реньщакова. Последние годы дядя жил с ним в дружбе, не зная, тем не менее, о всех его замыслах. Реньщаков, правда, умер, но дядя был здесь, а достаточно было и того, что он когда-то поддерживал отношения с революционером.
Время было страшное, и дядя очнулся от своей мрачной замкнутости. Той же ночью два его помощника упаковали отдельные части машин и аппаратов в ящики, которые дядя и отправил куда-то железной дорогой. А на другой день, в дождливое утро, оставили мы дачу и счастливо переправились через границу.
Я уже привыкла к дядюшкиным странностям, но на этот раз я испугалась. Ведь он вез меня в новый край, далеко-далеко, а я до сих пор еще не знала — куда. Кенигсберг, Гамбург, затем Бремен. Здесь, в старом унылом отеле, мы чего-то ждали четырнадцать дней.
Но вот дядя получил письмо. Читал его вечером, при свете лампы. Ярко вспыхивало пламя в камине. Когда дядя отложил письмо, то весело потер руки.
— Все идет превосходно, Наденька! — сказал он. — Выедем отсюда на этой неделе.
— Куда? — утомленно спросила я.
— В Сент-Джонс.
— В Америку?
Дядя тут же сжег письмо в камине. В конце недели мы уже были в открытом море. Вы знаете Сент-Джонс на Нью-Фаундленде? Ужасное место! До сих лор я еще чувствую отвратительный запах трески и сельди.
Дядя Алексей нанял там старый заброшенный дом за городом. Вскоре он снова погрузился в свои работы. Обо мне он забыл совершенно. Представьте себе, господа, какое это было для меня убийственное положение. Но я понемногу привыкла. Я становилась чудачкой и отшельницей, вроде дядюшки. Целыми днями я сидела за книгами, и это спасало меня от меланхолии. Дядюшку несколько раз навещал незнакомый человек мрачного вида с пронизывающими глазами. Я видела его только мельком. Визит его затягивался часто на целую ночь. И утром, когда горизонт уже начинал светлеть, огонь еще светился в дядюшкиной комнате.
В это же время со страхом я заметила у дяди первые признаки душевной болезни. Он часто уходил из дома и бродил, не знаю где, иногда дня по три, возвращаясь домой голодным, усталым. А потом снова шли дни, полные ясного ума, энергии, бодрости.
Помнятся мне два события, которые его страшно встревожили. Первое — еще во время моего детства — день отлета воздушного шара Андрэ со Шпицбергена, и здесь, в Сент-Джонсе — пришедшая весть о готовящейся экспедиции Вельмана.
Дядю охватило болезненное возбуждение. Тогда-то именно и посетил нас таинственный визитер, и из дядиной комнаты слышались рассерженные голоса. Кто-то там кричал и что-то доказывал повышенным голосом. Дядя отвечал с раздражением, и его гнев все более возрастал. Потом хлопнули двери, и дядя выбежал вон. Вернулся он на этот раз лишь на четвертые сутки. Но в каком виде! Он притащился измученный и мрачный, похожий на тень. Когда же отдохнул, то стал спокоен, как никогда прежде. Он долго и нежно говорил со мною. С горечью он упрекал себя за то, что так безрассудно таскает меня по свету. Что следовало бы для меня устроить спокойное пребывание в каком-нибудь французском пансионе.
Наконец, он сказал, что его работы окончены и что он уезжает. Он безусловно не может снова брать меня с собой. Я обняла его со слезами, так как его состояние возбуждало во мне большие опасения. Моею обязанностью и моим твердым решением было ни в коем случае не отпускать его одного.
Он долго противился этому. Но я не уступала. Кто бы стал смотреть за ним? Кто стал бы охранять его от разных сумасбродств?
И вот судно, отходившее на охоту за тюленями в залив Мелльвиль, доставило нас обоих в Упернавик. Это было осенью прошлого года. Начальник поселка был очень любезен. Вдобавок, дядюшка имел какую-то бумагу от датских властей.
Жила я у пастора Снеджа. Пасторша — самая замечательная женщина в этих местах. Я ей очень благодарна.
Не откладывая дела в долгий ящик, дядюшка взялся за работу. Он велел выстроить за церковью деревянный ангар из тех материалов, которые привезло судно с Сент-Джонса вместе с несколькими объемистыми ящиками. Я начинала кое о чем догадываться.
У меня снова появилась тревога за дядю. Я осторожно допытывалась, но все попытки были напрасны. Я решила заботиться о нем с удвоенным вниманием.
Помешать ему силой или передать его в руки врачей я не решалась. Я понимаю, что это отчасти было слабостью, но я хорошо знала, что подобное вмешательство вызвало бы у него моментальную психическую катастрофу.
