делаю.
Вся кровь отхлынула от лица Мари. Она не могла понять причин этого столь подлого и недостойного поведения, не могла понять так же и того, почему эта странная женщина смотрит на нее с какой-то особенной ненавистью, пристальным взглядом изучает каждую черту лица, будто оценивает, и почему она выглядит такой напряженной, будто пантера перед прыжком.
Таких опасных женщин Мари еще никогда не встречала и даже ощущала страх, но любовь к брату и отвращение к Адель пересилили, и она спросила:
— Как же вы можете? Есть ли у вас честь? Вы хоть знаете, скольких людей делаете несчастными?
Адель твердо отчеканила:
— Я буду рада причинить зло всей вашей семье, начиная с Мориса и заканчивая вами… да, мадемуазель, вами, и я получу от этого только удовольствие.
— Вы причиняете зло не только нам, но и всем, кто связан с нами!
Этих слов, похоже, не надо было произносить, ибо от них Адель вскипела так, что у нее запылали щеки.
— Вот как? Кому же? Может, вашему жениху?
— Моему жениху? — переспросила Мари.
— Вашему жениху, вот-вот! Вы о нем беспокоитесь? Всё это пустые усилия, моя драгоценная, потому что своим участием вы его не удержите никогда! Даже если он женится на вас, вы будете счастливы ровно до первой ночи… да, до первой ночи, потому что потом будете ему не нужны, он найдет другую. Знаете, глупая гусыня, как много девиц в Париже? Я сама когда-то не вылезала из его постели… И что я имею теперь? Так что не хлопочите за него, постарайтесь привлечь его чем-то другим, если, конечно, сможете!
Мари слушала, не понимая ни слова, да и не особенно вслушивалась, но оскорбительный, отвратительный и унизительный смысл этих слов дошел до ее сознания, и ей вдруг стало ясно, что ненависть этой женщины направлена не столько против Мориса, сколько против нее самой. Она, Мари, ей ненавистна… и это было так несправедливо, что мадемуазель д'Альбон не могла этого стерпеть, не постояв за себя. Под обликом благовоспитанной девушки из хорошей семьи проснулась на миг просто женщина, и Мари сделала то, о чем даже не подозревала, что может сделать: она ударила Адель по лицу, вложив в удар всё своё презрение к бесчестной, подлой, низкой женщине, кичащейся своим бесстыдством и подлостью.
Адель ахнула, хватаясь рукой за щеку. Мало сказать, что она такого не ожидала. Она была просто потрясена тем, что эта тихоня и девственница отважилась на такой поступок, и в первый миг у Адель появился даже некоторый страх перед ней. Впервые Мари сошла со своего пьедестала и заговорила с ней так, как надо было, — значит, эта мадемуазель д'Альбон пыталась всё-таки бороться за Эдуарда! И вот тут, при этой мысли, что-то помутилось в голове Адель. Сознавая только одно — она не уступит, она и сама не заметила, потрясенная силой своего гнева, как взлетела ее рука и сильно, наотмашь залепила Мари пощечину, так, что тяжелое кольцо с бриллиантом, надетое на палец, до крови рассекло кожу возле виска. Кровь залила Мари щеку.
Девушка в ужасе смотрела на Адель, еще не до конца понимая, что случилось.
Позади Адель оказался Мартен:
— Что происходит, мадемуазель? Вам нужна помощь?
Адель была ошеломлена силой дурных чувств, которые ее охватили. Сцена была так безобразна, что даже у нее не было сил все это видеть. Подобрав юбки, она бросилась бежать по аллее к дому, более всего опасаясь, что Мари что-то скажет.
Мартен, сопровождающий ее, пытался загладить впечатление о случившемся и произнес:
— Вы знаете, мадемуазель, мы с Жюдит обвенчаемся в следующее воскресенье.
Адель в ярости обернулась:
— Ты думаешь, меня волнуют эти ваши с Жюдит выкрутасы? Ступай прочь! Оставь меня в покое!
Она, ничего не видя перед собой, вбежала в гостиную, где подле камина сидел Тюфякин и читал письмо, присланное из Лондона. Шум, вызванный появлением мадемуазель Эрио, был значителен, поэтому князь обернулся и увидел Адель, застывшую в проеме двери. Вид у нее был такой, будто она вот-вот могла рухнуть на пол.
— Святой Боже, что с вами, моя милая?
Покачнувшись и будто оттолкнувшись рукой от косяка двери, она пошла к нему, порывисто присела рядом, на миг прижала голову к его руке, словно прося защиты, — такое с ней было впервые.
— Я так глупо иногда поступаю, — проговорила она. — Скверно, но главное, что глупо.
— Нашла о чем печалиться, — пробормотал Тюфякин, касаясь ладонью ее мягких теплых волос. — Кто же в восемнадцать лет не делает глупостей?
— Ах, Пьер, — она судорожно вздохнула, — но ведь я порой такая злая.
— Мне это известно, — сказал князь улыбаясь. — Но ведь есть люди, которых вы любите, не так ли?
— Конечно, есть такие люди, но их… их немного.
— А зачем много? Ради Бога, не пытайтесь любить всех.
Он мягко взял ее за подбородок и заглянул в лицо:
— Ну вот, что это за слезы у вас на ресницах? Поверьте мне, Адель, оставайтесь такой, какая вы есть. — Помолчав, Тюфякин добавил: — Вы же неповторимы. Вы живая.
Адель чувствовала ущербность таких утешений, но, прижимаясь щекой к ладони старого князя, она со страхом вдруг подумала: «Как же я не ценю того, что имею!» Ведь правда, у нее есть возможность прийти вот так к Тюфякину почти как к отцу и всегда знать, что он поддержит. Пусть это не дает счастья, но ведь счастье вообще недостижимо. Покой тоже кое-что значит.
Милый Тюфякин, он так добр к ней и так мало требует…
Старый князь, всё так же поглаживая ее волосы, пробормотал:
— Поверьте мне, Адель, я уже неплохо вас знаю. Все люди грешат и вы не исключение. Но не позволяйте, милочка, им судить себя, потому что они, совершая грех, порой даже не были в таких обстоятельствах, как вы. Я не хочу сказать, будто вы так уж страдали. Я только хочу, чтобы вы не поддавались им. Быть монахиней или святой — не ваш удел. Вы рождены для иных дел и кому-нибудь вы обязательно дадите счастье, а многим уже дали. Например, мне. Не меняйтесь по возможности, пусть ваш нрав станет вашей путеводной звездой.
— Вы слишком снисходительны, — проговорила она едва внятно.
— Я тоже грешен. Поэтому снисходителен.
5
Делессер приехал к Адель Эрио утром в праздник Сретенья Господня под видом визита, какие были приняты в этот день. Адель, гнев которой еще не утих, высказала ему всё, что думала о неумении нового префекта что-либо скрыть от газет, о
