на шее, выставляя его на всеобщее обозрение. Дети начали смеяться надо мной.
— Ты не христианка.
— Тебе здесь не место.
— Ты грязная еврейка.
— Это вы распяли Христа.
Я плакала всю дорогу домой и продолжала спрашивать себя, как я могла убить Христа? Я даже не знала, кто это.
Я рассказала маме, что произошло.
— Я хочу быть христианкой. Я больше не хочу быть еврейкой, — заявила я ей. Мама пришла в ярость и сильно ударила меня.
— Как ты смеешь так говорить? После всего, через что мы прошли. У нас такой ценой получилось выжить. Ты должна гордиться тем, что ты еврейка. Никогда не забывай об этом.
Пусть мама и выжила физически, но психологически она заплатила немыслимую цену. Сто пятьдесят ее родственников исчезли с лица земли. Надежда на их возвращение иссякла. Мама впала в такую сильную депрессию, что мы даже не могли поднять ее с постели. Она совсем перестала есть и не просыпалась. Папа решил, что у нас нет другого выхода, кроме как уехать, — попытаться спасти мамин разум и, возможно, даже ее жизнь.
Однажды мне сказали одеться во все, что у меня было. Поскольку границы Польши были официально закрыты, папе пришлось заплатить контрабандисту, чтобы он вывез нас. Тетя Ита осталась в Томашуве со своим новым парнем Адамом, которого только что демобилизовали из российской армии, а тетя Элька и ее жених Монек поехали с нами.
По иронии судьбы, мы направились на самую что ни на есть вражескую территорию. Под покровом темноты мы пересекли границу Германии. Куда же мы направлялись? Ни много ни мало — в Берлин.
Как только мы пересекли границу, мама повернулась ко мне и сказала: «Мы больше не будем говорить по-польски. Это очень недружелюбная страна».
И тогда я начала изучать идиш.
Мы поклялись никогда не возвращаться в Томашув-Мазовецки. Сегодня, спустя почти восемьдесят лет после войны, в городе нет еврейской общины.
Глава 17. В Берлине, как во сне
Германия
1947 ГОД / МНЕ 8 ЛЕТ
В нашем новом доме с видом на контрольно-пропускной пункт Чарли в американской зоне послевоенного Берлина я чаще чем раньше начала страдать от ночных кошмаров. Мне снилось, что за мной гонятся. Я должна была убежать и спастись. Мои кошмары были настолько всепоглощающими, что я даже начала ходить во сне. Я вставала с кровати в нашей двухкомнатной квартирке на втором этаже, спускалась вниз и продолжала бежать по Фридрихштрассе, одной из главных улиц в этом районе. Именно она оказалась линией фронта зарождающейся «холодной войны», в которой американские и советские войска противостояли друг другу, перетягивая каждый на себя напряженную и без того разодранную на части столицу Германии.
Мой лунатизм всерьез встревожил моих родителей. Иногда они слышали, как я встаю, и успевали поймать меня на улице и отвести обратно в постель. Наутро я не помнила ничего из ночных пробежек.
В то время мне было восемь с половиной лет. Лунатизм не был редкостью среди детей, переживших Холокост. После всего, что я перенесла, неудивительно, что режим сна был нарушен. Мама и папа делали все, что могли, чтобы облегчить мои страдания, они беспокоились, что мои ночные прогулки серьезно мне навредят. Врач заверил их, что лунатизм можно легко предотвратить, разложив на полу у моей кровати мокрые простыни и полотенца. Его теория заключалась в том, что, проснувшись, я почувствую холод, проснусь и сразу же снова засну. Это его предложение не сработало. Тогда он порекомендовал будить меня с помощью больших тазов с водой, в которые я должна была наступить. Этот план тоже провалился. Я просто опрокидывала миски с водой, убегая от людей, преследовавших меня в моих снах, заливая при этом пол. К счастью, район, где мы жили, был безопасным, и во время моих ночных вылазок я никогда не убегала слишком далеко, родители в большинстве случаев догоняли меня. Однако это удавалось им не всегда.
Иногда они пропускали мое исчезновение, потому что крепко спали. Однажды меня нашел возле контрольно-пропускного пункта в состоянии, похожем на транс, дружелюбный американский солдат по имени Джим — я встречала его раньше, — он патрулировал улицы. Джим отнес меня домой, к моим потрясенным родителям. Они понятия не имели, что я исчезла.
Через несколько дней после того как мы поселились в берлинской квартире вместе с тетей Элькой и Монеком, мама разрешила мне осмотреть город. Хотя разрушенные бомбами и снарядами здания придавали району несколько призрачный вид, она считала его безопасным. Присутствие патрулирующих американских солдат породило уверенность в том, что в дневное время никто не причинит мне вреда. Впервые в своей жизни я повстречала солдат, которые вели себя цивилизованно. Джим, например, сразу запомнился мне своей добротой. Увидев меня в первый раз, он предложил мне апельсин, а в следующий раз — кусочек шоколада. Затем он дал мне жевательную резинку, которую я тут же проглотила. Мы улыбнулись друг другу, и я помчалась домой с угощениями. Ни один из нас не понимал, что говорил другой, но всякий раз, когда мы видели друг друга после того знакомства, мы всегда махали друг другу руками.
Ночные перебежки вместе с тем ограничили мою дневную активность. Я была измотана своим лунатизмом и часто дремала в дневное время. Хотя американские войска угрозы не представляли, мои родители были твердо убеждены, что мы должны переехать в место с минимальным военным присутствием. Берлин кишел солдатами. Помимо русских, там также стояли французские и британские войска, охранявшие свои сектора города. Мама и папа думали, что постоянное присутствие униформы и оружия усугубляет мою травму. Моим родителям не нужно было водить меня к целой веренице консультантов для оценки моего психического состояния. Интуиции моей матери, как всегда, было достаточно. Она точно знала, что мне нужно: спокойная, безопасная обстановка.
По иронии судьбы, мой процесс исцеления начался в красивом средневековом баварском городке на берегу озера, где Адольф Гитлер написал «Майн Кампф», свой план захвата контроля над европейским континентом и уничтожения евреев.
Мама, папа и я переехали в лагерь для перемещенных лиц в городок Ландсберг-ам-Лех, к западу от Мюнхена, контролируемый американцами. Тетя Ита и Адам пожили с нами в Берлине, но теперь обе тети со своими партнерами переехали в лагерь беженцев в Лейпциге. Во время войны Ландсберг служил пристройкой к комплексу концентрационных лагерей Дахау, и находился в сорока пяти минутах езды непосредственно от того места, где содержали отца. У Ландсберга была своя темная история рабского труда, голода,
