Тимош отправился к Семену Кузьмичу. Кудь был занят; в помещении партийного комитета толпился народ, шел жаркий спор насчет хозяйчиков и работы завода. Семен Кузьмич приказал Тимошу обождать на крылечке.
Когда, наконец, Кудь появился на крыльце, Тимошу показалось, что старик на него сердится:
— Что же ты сидишь? Напоминать о себе надо.
Предложив Тимошу следовать за ним, Семен Кузьмич вернулся в партком, взял со стола какой-то листок — не то страничку из ученической тетради, не то письмо.
— Бери табуретку, поговорим по душам, — он отложил листок. Страничка в три линейки по косым показалась Тимошу знакомой, но, занятый более важными делами, он не придал этому значения.
— Что же ты молчишь, понимаешь, — строго спросил Кудь, — это я тебя как представителя снарядного цеха спрашиваю.
— Меня? — подвинул табуретку к столу Тимош.
— Ты тут один представитель. Коваль приходил, рассказывал. А ты молчишь.
— Да о чем рассказывать, Семен Кузьмич?
— Коваль знает, а ты нет? Растяжной в вашем цеху или где?
— Да что о нем говорить — обыкновенный человек.
— Обыкновенный, пока глаз за ним. Отвернись, — завод на сковородки пустит.
«Неужели Антон не побрезговал — донес на товарища!» — подумал Тимош.
— В Ольшанке был? Растяжного видел? — продолжал допытываться Кудь.
— Никакого Растяжного там не было.
— А на подводе кто в сене прятался? В кожушке?
— Дался вам этот кожух.
— Кожух! А лишний ящик винтовок кто привез?
— Ну, привезли.
— Это что — подарок? Как полагаешь? Или, может, кто-то вооружается, по ярам ховается? Почему белого света испугались?
— Да при чем тут Растяжной?
— А я вот тебя и спрашиваю.
— Ковалю приснилось, пусть он и докапывается.
— Приснилось — не приснилось, а мы не допустим, чтобы на заводе бандитское гнездо прикрывали. Направляю тебя к Павлу.
— К Павлу?
— Да. С которым в Ольшанке был. Мандатов никаких писать тебе не стану — бумаги под рукой нет и печатку еще не сделали. На словах скажи: направляют, мол, меня с шабалдасовского завода в отряд по борьбе с бандитизмом. Комитет, мол, и все рабочие спрашивают, когда дело с ольшанским оружием распутают.
— Ладно, — Тимош хотел сказать «дядя Кудь», запнулся, пригладил чуб, сказал: —Слушаю, товарищ Кудь, — и поспешил на Ивановку.
Тимоша поразила тишина, водворившаяся на квартире Александры Терентьевны: окна распахнуты, но не слышалось ни песен, ни споров.
Отворившая дверь Александра Терентьевна поглядывала растерянно:
— Опустел наш улей, — проговорила она, пропускал Тимоша в горницу. Руденко вошел в большую комнату, увидел осиротевшие полки:
— Уехала?
— Еще днем. Он и вещи ее перенес.
— Кто это — он?
— Известно кто.
— Левчук?
— А кому еще. Он у них главный.
— Иван с ними?
— Про Ивана не знаю. Заикнулась было — куда там: и не спрашивай.
— А Павел где?
— Да у нас сегодня собрание всего железнодорожного района. Это тут по соседству, в театре, возле вокзала. Да что ты стоишь, гость что ли— свой человек, не жди приглашения, — Александра Терентьевна отобрала у Тимоша шапку, — присаживайся по старинке кипяточку похлебать.
— Мне с Павлом говорить надо.
— А где же ты его найдешь? Собрание раньше восьми не начнут. Это еще сколько времени. Погоди, может сюда заглянет.
— Я на Никольскую пойду.
— И там сейчас никого нет. Все в разгоне. Не знаешь что ли ихнюю жизнь. Посиди, а то тоска в пустом доме, — Александра Терентьевна спешила накрыть на стол, — днем у нас весело было, собрались ребята, прямо с митинга, со знаменами. Полный двор. Песни, споры. А он появился — всех разогнал.
— Кто это — он?
— Да кто — мышиный жеребчик.
— Как вы сказали, Александра Терентьевна? — Тимош всматривался в лицо старухи, точно стараясь разгадать хитрые письмена времени, сложное сплетение морщинок у глаз, следы прожитых лет, передуманных дум, горестей и невзгод.
— Да так и сказала — жеребчик. Прилетел, расшумелся. Будем ломать старый уклад, будем раскрепощать женщину, понесемся вперед, давай ломать утюги и кастрюли — все на Никольскую! А нашим что — дело молодое, только скажи. То было собирались к железнодорожникам на открытие молодежного рабочего клуба, а то уж и не до клуба. Айда на Никольскую. Тут такое поднялось — кто за Левчуком, кто против — все разлетелись. Одна я из всей молодежи осталась…
Александра Терентьевна принялась разливать в чашки кипяточек. Тимош подвинул стул на привычное место за гостеприимным и еще недавно шумным столом.
— А вы, Александра Терентьевна, разве против раскрепощения женщины?
— Ты что говоришь, глупая твоя голова, — строго глянула на парня старуха, — где же видано, чтобы разумная женщина была против раскрепощения женщин. А только и другое понимать надо: кто раскрепощает? Это тоже, милый мой, немаловажный женский вопрос. Он, подлец, троих уже раскрепостил — на Кирилло-Мефодиевском кладбище голубушки успокоились, совершенно от всего освобожденные. Теперь которая на очереди, спрашивается? Душой болею, Агния мне по ночам видится.
— Почему вы с ней не поговорите?
— А ты много разговаривал? Да разве ей можно хоть слово сказать — порох, спичка. Легче керосин в печку лить. «Вы, бабуся, ничего не знаете, вы, бабуся, ничего не понимаете!» Только ты ей ничего не говори, Тимоша. Может, Иван слово закинет. На Ивана надеюсь, — Александра Терентьевна стала торопливо, звеня ложечкой о стекло, размешивать пустой кипяток; потом подняла голову — старый литейщик со стены смотрел на нее со снисходительной суровостью.
— Он меня из Питера привез. Я ведь питерская, — кивнув литейщику, тихо проговорила старуха. И так же тихо, заговорщицки, Тимош откликнулся:
— Не любите вы Левчука? — ему и боязно было и радостно восстать против этого имени, избавиться от гипноза гладких фраз.
— А за что любить? Трус, трещотка, пустая душа. Ему что — ему шум нужен. Где шум, там и он.
— Крепко не любите его.
— Мало сказать, не люблю, — Александра Терентьевна перестала звенеть ложечкой, — пока мой старик был жив, — взгляд ее снова остановился на портрете, — он моего как огня боялся. Покойник его всего насквозь видел. Крикнет, бывало: «Спиридон!» Сразу хвост подожмет, так на задних лапках и бегает. А теперь что, — теперь ему раздолье.
— Ну, найдутся люди!
— Да хоть бы уж. До чего осмелел. Рад, что старое позабылось. А ведь какие штуки выкомаривал — в двенадцатом году партию призывал распустить, ликвидировать.
— Да как же он в Сибирь угодил?
— Э, милый мой, много ли на Руси требуется, чтобы в Сибирь угодить. За жену больше. Жена у него превосходная женщина была. Настоящая партийка, царство ей небесное. Ее забрали, ну и Левчука по одному с ней делу.
— Страшные вещи говорите вы, Александра Терентьевна, — недоверчиво посмотрел на старуху Тимош, — настоящая партийка?.. Да как же она такому верила?
— Ну, милый мой, наша сестра всегда доверчивая. Любую возьми, хоть партийную, хоть беспартийную, хоть с высшим образованием, хоть без высшего. На колени бухнулся, кулаком в грудь ударил: «каюсь, отрекаюсь, извиняюсь» — много ли нужно.
— В Сибирь всё же поехал!
— Поехал, коли повезли. А теперь вернулся — не кается и не извиняется. Сам всему голова. Умней всех, левей всех. Сам передовой. Ему что сейчас нужно, Тимошенька, — молодежь нужна, ваши головы послушные.
— Неужели Агнеса верит ему?
— Э, все вы такие, головы молодые: я говорю — меня слушаешь, он заговорит — его станешь слушать.
— Нет, Александра Терентьевна!
— Не торопись со своим «нет». Выйдет он на подмостки, головой тряхнет, бородкой поведет, сверкнет стеклышками, слово горячее бросит, — ты же первый про меня подумаешь: набрехала на человека, проклятая старуха, из ума выжила.
— Нет, Александра Терентьевна, никогда. Не люблю я Левчука досмерти.
— Не любишь, а слушал. Рот раскрыл да слушал.
— Не его слушал, слова слушал. Слова умеет говорить.
— То-то и оно. Не любить мало. Понять, разгадать человечка надо. И этого мало. Сам понял — полдела, другого заставь понять. Сама-то я всё понимаю, сердцем чую, что лихой человек, ни в чем не переменился, как был, так и остался злодеем для партии. А поди-ка другим докажи. Облаяла, скажут, Терентьевна невинного человека. Кто мне поверит? Что я против него? Ишь, прилетел, орел — курицын сын!
— Я верю вам, Александра Терентьевна. И вот ему верю, — взглянул Тимош на портрет старого литейщика, — впервые пришел к вам, увидел его, так и поверил. «Ну, думаю, хорошие тут люди живут». Я и Агнесе верю. Что бы там ни было. И хочу, чтобы они счастливы были с Иваном. Любит она Ивана, Александра Терентьевна?
— Да кто ее разберет, если она сама в себе не разберется? Девка не плохая, добрая, умная. Одна беда — фантазии в голове много. Матушка ее тоже артистами увлекалась.
