Сильные руки стискивают мои запястья. Кислота бурлит в горле. Проклятье! Сейчас он отцепит меня от себя, сейчас он меня застрелит. Пиф-паф, Питти. Ты труп. ТЫ ТРУП! Он так сильно дергает меня за запястья, что, кажется, вот-вот переломает мне руки. Я представляю, как трещат кости, разрываются артерии, мои руки становятся лилово-черными, а я истекаю внутренним кровотечением. Он занимался единоборствами, а я тощий и слабый, я недостаточно силен, чтобы выстоять…
Но тебе и не нужно быть сильным, Питти, тебе нужно лишь сделать его слабым.
Я заставляю себя открыть глаза и посмотреть на него в упор. Сердцебиение успокаивается. Давление на мои руки ослабевает. Он смотрит на меня через разбитое окно, кровь отливает от его лица. Он пытается отодрать от себя мои руки, но он слаб, как младенец, и сопротивляться ему легко. Он дрожит, его рот беззвучно открывается и закрывается вокруг мертворожденных протестов.
Вот и она. Она внутри него, я чувствую.
Паника. Моя паника.
Я понимаю это по тому, как дрожит его голова в моих ладонях, по запаху кислого пота, пропитавшего его волосы, я слышу это в его судорожном дыхании. Я понятия не имею, сколько времени проходит. Может, часы, а может, микросекунды.
Я даже сочувствую ему. Я точно знаю, где он сейчас: я пропадал в этой шахте столько раз, что и не счесть. Я бью его кирпичом по затылку. С остекленевшими глазами, он резко падает вперед.
— Пит. — Я оборачиваюсь и вижу Ингрид, которая стоит в дверях моего дома с вылезшими на лоб глазами. — Что ты с ним сделал?
— Я не знаю, — отвечаю я.
Но я знаю. Я передал ему свою панику, я заразил его ею, и меня медленно осеняет… Как всегда.
Мне тошно, и я чувствую свою вину перед ним, но какая-то часть меня захлебывается восторгом от этой силы, а другая часть из самой глубины смотрит на мои окровавленные руки и думает, что в следующий раз выйдет лучше.
«Нужно практиковаться», — шепчет мне голос Бел.
Заткнись.
Ингрид быстро шагает вперед и открывает дверцу машины. Она нащупывает под мышками обмякшего мужчины телефон и пистолет и проверяет пульс.
— Хм, — задумчиво произносит она. — Он может проснуться в любой момент. В багажнике есть буксирный трос. Возьми и свяжи его, ладно?
Я повинуюсь, а она убегает и возвращается, сминая в руках какую-то темную ткань, и засовывает комок в неподатливый рот шпиона. Я перевязываю его тросом, и он сонно шевелится. Ингрид раздумывает, не врезать ли ему снова, но отказывается от этой мысли и только проверяет его дыхание.
Я все-таки не могу не спросить.
— Ингрид?
— Да?
— Это мои носки у него во рту?
— Первое, что попалось под руку, — оправдываясь, отвечает она.
— Но… у меня ноги сильно потеют.
Она пожимает плечами и направляется обратно в дом.
— Извини, — шепчу я бессознательному шпиону, — за носки. — Темная кровь блестит у него в волосах и на шее. — И… за все остальное.
Я поворачиваюсь и бегу за Ингрид.
Она стоит у подножия лестницы, спиной ко мне. Длинные тени, отбрасываемые уличным фонарем, ползут к ней по паркетному полу. Я автоматически тянусь к выключателю, но отдергиваю руку. Все двери из прихожей открыты, кроме той, что ведет в гостиную. На ручке темнеют отпечатки пальцев.
— Второй агент? — спрашиваю я.
— Да.
— В гостиной?
— Да.
— Ты его… — я делаю шаг к двери.
— Пит! — она все еще стоит ко мне спиной, и ее голос звенит, как натянутая струна арфы. — Не надо, пожалуйста. Он… мне пришлось… — она судорожно глотает воздух, а потом успокаивается. — Я не хочу, чтобы ты его видел. Не хочу, чтобы ты так обо мне думал.
Я опускаю руку. Не открывая двери, я ныряю налево, в прачечную, роюсь под стиральной машиной. Нашарив то, что искал, я вытаскиваю на божий свет допотопный ящик с инструментами. Ингрид, тихая как мышка, топчется за спиной.
— Подвал, — говорю я.
Мы с топотом спускаемся по голым деревянным ступенькам к двери маминого кабинета, запертого на кнопочный кодовый замок.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ты знаешь комбинацию? — спрашивает Ингрид шепотом.
— Нет.
— Знаешь хотя бы, сколько там цифр?
— Вроде бы шесть.
— Господи, Пит! — сердится она. — Это же миллион комбинаций. Как только наблюдатели, которых мы с тобой сейчас вырубили, доложат обстановку, фирма направит сюда своих костоломов, так что сомневаюсь, что у нас есть время на «грубую силу». Поправь меня, если я ошибаюсь.
— Ты ошибаешься.
Я роюсь в ящике с инструментами в поисках отвертки и молотка. Вклинив отвертку в щель между дверью и косяком примерно в шести дюймах от пола, я заношу молоток и со всей дури опускаю его на отвертку. Из-за сильной отдачи я чуть не роняю эту чертову штуку из рук, но продолжаю наносить удар за ударом. На четвертом дерево разлетается в щепки. На пятом — петлю срывает с дверной рамы. Еще полдюжины ударов, и я избавляюсь от второй петли. Руки ноют так, словно я провел целый час, вцепившись в стиральную машину, включенную в режиме интенсивной стирки, но еще пару ударов спустя между дверью и косяком образуется проем, достаточно широкий, чтобы протиснуться в него.
— Вот это да. — Ингрид смотрит широко раскрытыми глазами.
— Есть грубая сила, и есть грубая сила.
Шутка фиговая, но Ингрид все равно смеется, и ее смех заразителен, и вот мы уже хохочем, и наш смех заполняет тесный бетонный подвал, прогоняя мой страх. Однако это длится недолго, и когда звук нашего хохота затихает, остается только одно.
Только попробуйте войти сюда. Конец истории. Можете уходить из этого дома. И никогда больше не возвращаться.
Даже сейчас это наставление давит на меня тяжким грузом. Я крадусь вперед полушагами.
Почему, мама? Что ты так скрывала?
Мы по очереди протискиваемся в проем.
Кабинет точно такой, каким я его помню: шаткий письменный стол с одной червивой ножкой, на столе ничего, кроме лампы и ноутбука, белые полки с плотно утрамбованными черными блокнотами, по двадцать штук на полке, корешок к корешку, как летучие мыши в пещере. Ингрид недовольно смотрит на них.
— У нас нет времени просмотреть их все, — говорит она.
— Это и не обязательно.
Я чувствую эхо маминых рук на своих плечах, они уводят меня к столу в тот момент, когда я собирался посмотреть… куда?
За дверь.
Я поворачиваюсь назад, лицом туда, откуда мы пришли. Еще больше черных блокнотов плотно прижимаются к дверному косяку, как доли выдающегося маминого мозга. Ингрид хватает один из них. Я другой. Детальный набросок аксона; убористые заметки о нейромедиаторах; зачеркивания и повторения; доводы на полях, написанные разноцветными ручками, но только ее узким, угловатым почерком. Я откладываю блокнот и достаю другой. На обложке наклеена фотография какого-то морского червя, а на следующих страницах — МРТ его мозга. Мама обвела кружочками различные участки коры головного мозга. Я вижу слова: «Распределенный или локальный?» — и рядом нацарапано: «Реакция жертвы». По позвоночнику пробегает внезапный холодок.
Я откладываю блокнот и беру другой. Ингрид уже листает пятый. Я смотрю на нее, и она отрицательно качает головой. В моей груди поселяется удушливое чувство, и я не знаю, разочарование это или облегчение. Я смотрю на часы. Мы здесь уже четыре с четвертью минуты. Сколько времени остается до того, как опергруппа 57 спустится по этим ступеням?
— Слишком мало, — отвечает Ингрид, читая мои мысли. — Если мы хотим сбежать, делать это нужно сейчас, пока еще есть шанс дать себе хоть какую-нибудь фору.
«Но если ты сбежишь, Пит, как же ты узнаешь, что меня так разозлило?»
Заткнись, Бел. Мне нужно подумать.
Я сую блокнот на место и отступаю назад, чтобы еще раз окинуть полки взглядом. С ними что-то не так. Мой вечно ищущий симметрии мозг за что-то зацепился, но я пока не могу определить, за что именно. Это похоже на чувство, когда вы попадаете в старинный дом и требуется некоторое время, чтобы понять, что древесина и штукатурка в нем давно покорежены и там не осталось прямых углов.
