Из аэропорта, минуя столицу, Баррон повез меня к себе домой, в пригородный поселок Фолсчерч. И, как острили за кулисами провинциальных театров, «в кустах случайно отыскался рояль» — в гости к Баррону «случайно» пожаловал Джерри. Усатый и нагловатый, как истый карточный валет, но притом привычный прятать наглость за словесной уклончивостью: такая привычка, по-моему, доказывала почти бесспорно, что сей валет — из чиновной масти. Какое ведомство представлял Джерри? ЦРУ? Госдепартамент? Или, что наиболее вероятно, какой-нибудь «мозговой трест» типа «Херитидж фаундейшн»? Прежде чем я покинул Америку, Баррон разболтал, что в финансировании моей поездки означенный Фонд принимал прямое участие…
Самое время сказать без обиняков, что выбор Джона Баррона на роль главного моего наставника за океаном оказался мне на руку. Он был не просто самоуверен и хвастлив — он пил, ежедневно и тяжело. А напившись, безголосо орал патриотические гимны эпохи войны Севера с Югом, заходился сальными анекдотами чуть помоложе и непременно норовил «блеснуть» осведомленностью. Его откровения бывали то смехотворны, то кошмарны, но подчас и полезны: пока еще я сумел бы выяснить что-то окольным путем, а Баррон, глядишь, уже «отличился».
Даже в аэропорт он приехал отчетливо под хмельком. А как только добрался до дому и добавил стаканчик — усатый принял на себя функцию бармена, — его развезло. Язык стал заплетаться, а уж терпения дожидаться, пока Джерри подступится к сути дела, и подавно не хватило.
— Ну давай, давай, — обратился Баррон к «случайному гостю», — выкладывай гостю, чего нам от него надо. Давай, не тушуйся, он же должен соображать, что в Америку не приглашают за здорово живешь. Когда мы с тобой обсуждали программу его поездки, ты говорил, что ее следует рассматривать как небольшой аванс. Вот и растолкуй, за что.
Тем не менее Джерри и тут откликнулся не сразу. Отпустил замечание о погоде, потом углубился в изучение полок с книгами и пластинками. Баррон выругался:
— Да ну вас, политиков! Храбрецы кулуарные! Как до дела дойдет, вы в кусты. Зато когда пенки снимать, вы тут как тут… Ну ладно, — он повернулся ко мне, — как вы отнесетесь к предложению выступить свидетелем на предстоящем процессе против болгар, замешанных в покушении на папу римского? Это ведь не новое для вас предложение, не так ли?
— И да и нет. Были намеки, открытого предложения не было. Но разве процесс состоится здесь, в штате Вирджиния?
Нахальный вопрос. Много раз к тому времени я давал себе зарок воздерживаться от язвительных, агрессивных вопросов, и вот опять. Ведь не спорить я должен был с ними, а вызнавать, запоминать, вести свою игру — и не вытерпел. Хорошо, что Баррон был пьян и ответил на алкогольном серьезе:
— Судьба процесса решается здесь…
— С чем же, по-вашему, я должен выступить? С утверждением, что я генерал советской разведки, как писали осенью?
И тогда Джерри оторвался наконец от созерцания книжных полок и вмешался лично:
— Это, безусловно, ерунда. Или, если хотите, артподготовка. Нет, вы должны сказать, что Москва была заинтересована в устранении папы и «болгарский след» — не вымысел, а правда. В устах сотрудника «Литературной газеты» это прозвучит убедительно. Вы заявите, что результаты проведенного газетой расследования были фальсифицированы по заданию свыше…
— И суд поверит подобному заявлению без доказательств?
— Доказательства мы вам предоставим.
— Если такие же, как у Стерлинг и Хенци, лучше не надо. У них на двоих ни одного толкового довода…
— А иначе вы бы нам и не понадобились, — вставил Баррон.
— Спокойно, Джон, — осадил его усатый. — Сформулируем так: на суде важно не только что будет сказано, но и кем сказано. Тогда и прежние доводы зазвучат по-другому…
— Вы хоть сами-то в них верите?
Джерри ухмыльнулся.
— Наш друг Джон сообщил вам, что я политик. А это вопрос политики. Большой политики. Вопрос настолько важный, что ваше выступление будет оплачено по особому тарифу.
— По какому же?
Когда-то я думал и даже заявил в печати, что реплика «в лоб» вынудила его замяться. Но, проиграв сцену в памяти еще раз, понял, что ошибался: лобовая, по-американски, прямота, перевод разговора в цинично денежную плоскость им обоим, и Джерри и Баррону, скорее понравились. И ответ оказался расплывчатым не потому, что я смутил их, а потому, что ни десятка, ни валет не смели выпрыгнуть за рамки своих полномочий.
— Обсуждать конкретные условия мы сегодня не будем. Через несколько дней вы встретитесь с одним влиятельным лицом, тогда все и узнаете…
«Владелец заводов, газет, пароходов»Никогда прежде не доводилось мне попадать в город, который был бы так похож на заочное представление о нем. Пытаюсь теперь восстановить нью-йоркские ощущения — и испытываю неловкость: что ни вспомни, все давно читано-перечитано, а в нынешней телевизионной действительности еще и видано-перевидано. В самом деле, сколько раз каждый из нас всматривался в иззубренный силуэт Манхэттена? Не всматривался даже — скользил глазами по картинке, не воспринимая ее, словно сотни миллионов зрителей отнимали у нее по кусочку, пока не превратили общими усилиями в бессмысленное пятно.
И все-таки Нью-Йорк, живой и объемный, впечатляет немилосердно. Особенно с верхней точки, с птичьего полета. В этом, самом выгодном ракурсе мне показали его дважды подряд. Первые американские дни были, по-видимому, освящены приказом денег не жалеть. Потом эта нарочитая щедрость несколько приумерилась. Но пока приказ действовал, мне закатили индивидуальную обзорную экскурсию с вертолета. А через несколько часов закрепили впечатление еще и панорамой вечернего города со 107-го этажа.
Высота в обоих случаях примерно одинаковая. Хорошо подобранная высота. Людей не различишь совсем, машины — искорки, а исполинские «билдинги» кажутся диковинным природным образованием вроде сталагмитов, выросших отчего-то на вольном воздухе. Впрочем, вертолетный гид специально обращает мое внимание на то, что некоторые сталагмиты увенчаны зеленью: это «пентхаузы», жилища самых-самых богатых. На крыше небоскреба разбит сад, в саду вилла, и даже спускаться вниз нет нужды: имеется посадочная площадка для такого же вертолета, только личного.
А еще, пожалуй, Манхэттен при свете дня напоминает ежа, задремавшего мордой к большой воде. Гудзон и Ист-ривер, не то бурые, не то серые, обтекая ежа, вливаются в бухту, и речная муть постепенно растворяется в зеленоватой голубизне. Впереди изящный контур моста Верразано, перемахнувшего рекордным прыжком пролив Нэрроуз, а дальше бескрайняя стальная синь. Но вертолет поворачивает назад, снижается. Что это? Неужели Статуя Свободы? Господи, что с ней нынче сделали, и не узнать…
Вечерняя панорама со 107-го — мягче, зауряднее, спокойнее. Бликует внизу вода, отражающая и умножающая огни берегов. Налево Бруклин, направо Стейтен-Айленд, еще правее, за гирляндами городов-спутников, — темная полоса, подразумевающая лесной простор. Правда, горизонт вновь помечен желто-розовым маревом, что уж там такое — бог весть. Две сомкнутые по центру световые дуги — тот же, знакомый с утра мост Верразано. А ближе, в сиянии прожекторов, — дама с факелом. В темноте опознать ее, как ни странно, проще, хоть метаморфозы 1984 года заметны и в темноте.
Полтора десятилетия назад мне случилось переводить на русский язык роман, посвященный Нью-Йорку. По сюжету действие там развертывалось в двух пластах: в современности и в 80-е годы XIX века, причем симпатии автора — его имя Джек Финней — принадлежали всецело «золотому прошлому». Когда на весь город не было ни одного светофора, а на улицах властвовали извозчики. Когда Манхэттен еще оставался островом в прямом смысле слова: первый из нью-йоркских мостов, Бруклинский, только строился, а о туннелях никто и не помышлял. Когда наивысшей точкой города по праву считалась церковь Троицы на Бродвее, сохранившаяся и поныне, но совершенно затерянная среди небоскребов.
Статуи Свободы на островке Бедлоу (ныне — Либерти) тогда еще не было тоже. Вернее, физически она уже существовала, но в Париже, в мастерской своего создателя Огюста Бартольди: ее ведь изваяли на деньги, собранные по подписке во Франции, и преподнесли Соединенным Штатам в подарок к столетию американской революции. А американцы… скорчили кислую мину. Всего-то и требовалось, что определить место для статуи и выделить средства на постамент, но это заняло годы и годы. Маленькая цитата из романа: «Никто не хочет за это платить, так что некоторые считают, что ее вообще никогда не установят…» А чтобы не заподозрилось, что Финней выдумал настроения той поры в угоду сюжету, — подлинная выдержка из «Нью-Йорк таймс» 1881 года: «Сомнительно, чтобы монумент, не отвечающий никакой практической потребности, приобрел в этой стране многих сторонников».
