Доев, я оставила пустую тарелку в коридоре, чтобы миссис Хатч не волновалась из-за отсутствия у меня аппетита. От еды потянуло в сон, но я старалась с ним бороться: мне нравилось ощущение полного истощения, оно обостряло все чувства.
К концу дня воздух начал разъедать кожу. Свет жег уголки глаз, и держать их открытыми стало больно. Несмотря на все свои усилия, я все-таки провалилась в самый глубокий сон в своей жизни. Я проспала до следующего дня. Разбудил меня стук в дверь. Я не сразу поняла, где я, и чувствовала себя тяжелой и неуклюжей, как будто меня как следует потрясли, перевернув все вверх тормашками.
— Сигне?
— Да? — Я села. Голос плохо слушался.
— Это миссис Хатч. У тебя все хорошо?
— Да. Только поспать бы немного.
— Уже десять утра, и ты не тронула поднос, который я оставила. Ребенок в порядке?
— Да, она спит. Оставьте поднос, я заберу, как смогу.
Она надолго замолчала.
— Повитуха заходила утром, но велела тебя не будить. Сказала, что придет днем.
— Хорошо. — Я выбралась из постели и попыталась зашнуровать туфли. Сон и яркое безжалостное утро сделало все ужасающе реальным. Господь всемогущий, что я натворила?! Я была уверена, что выкинуть даже мертвого ребенка в реку — уже преступление.
Я дождалась, когда миссис Хатч ушла, высунула голову в коридор, убедилась, что никого нет, схватила с подноса кусок хлеба и побежала на улицу. Тротуары были мокрыми от дождя. Блестели лужи. Белые плотные облака плыли над домами, будто над нашим миром находился еще один. Вот бы исчезнуть там, оставив этот мир, где все было таким хрупким.
Я шла, сама не зная куда. Швы между ног горели, когда бедра соприкасались друг с другом. Жаль, у меня не было денег на настоящую еду. Я прикончила хлеб, но голод все еще сжимал желудок. Я подумала, не пойти ли на Малберри-стрит? Может быть, Ренцо сидит на своем ящике и курит. Я бы призналась ему во всем. Переложила на него часть своей ноши. Обвинила бы в том, что он не остался со мной. Или притворилась, что никакого ребенка не было, и прошла бы мимо него в квартиру тетки Марии. Она хотела, чтобы я вернулась. Она сама так сказала, а позорить маму теперь было нечем.
Ужас моего положения гнал меня вперед без цели. Я бродила весь день, не обращая внимания на боль между ног. Я оказывалась в местах, которых никогда раньше не видела, смотрела, как мимо проезжают автомобили и телеги, как во все стороны неконтролируемым потоком движутся люди, как тени переползают с одной стороны улицы на другую. Мышцы живота казались разорванными и растянутыми, но грызущий голод ушел, и без воды и еды только чуть-чуть кружилась голова. Хуже всего было то, что молоко, которое подтекало из груди, оставляло на платье пятна. Хорошо, что пальто налезало на грудь. Я застегнула его доверху, сунула руки в карманы и продолжила путь, глядя себе под ноги.
Когда я дошла до Колумбус-серкл, уже стемнело. Только наткнувшись на Эрнесто, я поняла, что шла сюда специально, обманывала себя, убеждая, что знакомое доброе лицо кузена успокоит меня. Он распахнул глаза от удивления, и мы тупо смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Хорошо одетый господин взял газету из стопки у ног Эрнесто и бросил монетку в его грязную руку, затем свернул газету трубочкой и ушел.
Эрнесто подбросил монету и нашел в себе силы сказать:
— Мне жаль твою маму.
— А мне твоих сестер.
— Глупо так говорить. — Монета еще раз перевернулась и шлепнулась ему на ладонь. — Какие там соболезнования… Но других слов у меня нет.
— И у меня. — Наступило неуютное молчание. Я заметила, что Эрнесто один, без брата. — А где маленький Пьетро?
— Мама не выпускает его из дома.
— А откуда вы берете деньги?
— Армандо вернулся домой.
— Наверное, это хорошо. С той женщиной не вышло?
— Кажется. Он не сказал.
Еще один господин остановился купить газету, кинул Эрнесто монету, не гладя на него.
Я посмотрела на стопку газет и успела услышать, как Эрнесто спросил:
— Ты сама как?
И тут же мне в глаза бросился заголовок: «Рыбак выловил из Ист-Ривер младенца». Я застыла. Потянулась за газетой. Новорожденную утопленницу выловили из Ист-Ривер в три часа утра 6 апреля 1911 года. Полиция пытается найти след по обрывку ткани, в который она была завернута. Любой, кто знает что-то об этом жутком преступлении, должен сообщить все, что ему известно. Фото девочки не было — только обрывок бумажного одеяльца в маленьком квадратике рядом с заметкой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Бросив газету, я побежала, не обращая внимания на кричащего мне вслед Эрнесто. Я металась среди людей, какая-то женщина закричала, когда я врезалась в нее, я бросилась в сторону, в другую, а потом согнулась вдвое от резкой боли в боку. Теплая жидкость струйкой бежала по ноге. Наверное, разошлись швы. Утопленница! Как они это узнали? Нашли ли они воду в легких? Но легкие бы наполнились водой, даже если бы она умерла раньше, правда? Какая разница. Я подумала, что меня повесят, и заставила себя двигаться вперед. Все вокруг стало четким. Я собиралась рассказать миссис Хатч и повитухе, что отдала девочку в приют, но теперь они мне не поверят. Повитуха сама отдала мне это одеяльце, она сразу поймет, о чем речь.
Я думала о фотокарточке, которая осталась в доме. На ней — мы с мамой, строгие и бесцветные. Мое лицо окажется во всех газетах. Мария все узнает. Ренцо и его мать — тоже. Хоть я и не была Кашоли, они никогда не замнут такой скандал. Я снова подвела маму! Сигне Хаген осуждена за убийство! Я запятнала доброе имя своего отца!
Я вспомнила о маленьких тельцах, которые мы закопали в землю. О младенцах, которые должны были жить, о которых отец молился. А я просто отняла жизнь, не имея на то никаких причин. Я дошла до Грин-стрит, миновала обгоревшее здание Аш-Билдинг и ресторан, рядом с которым меня стошнило на тротуаре. Из ресторана вышла пара, молодые люди смеялись, будто здесь никогда не происходило ничего дурного. Кровь смыли, и прохожие беззаботно ходили там, где еще недавно лежали тела. О несчастье напоминали только развороченная крыша здания и пожарная лестница, болтавшаяся с одной стороны, как сломанная рука. Я смотрела на закопченную, искривленную лестницу и гадала, что лучше: прыгнуть в реку в порту или с Бруклинского моста. Я достаточно пришла в себя, чтобы это сделать. Потом, отвернувшись от здания, я решила, что нет никакой разницы, — я все равно не умею плавать, и река быстро меня заберет.
Опустив голову и погрузившись в свои мысли, я двинулась на восток, потом быстро свернула за угол Двенадцатой авеню и столкнулась с мужчиной в длинном черном пальто. Его котелок упал на землю.
— Господи! — воскликнул он, подхватывая меня, потому что я потеряла равновесие. От удара у меня закружилась голова. Я попыталась вырваться, но он крепко держал меня за руку. — Вы в порядке?
— Все хорошо, — ответила я, но стоило ему меня отпустить, как я опустилась на землю, будто вместо ног у меня был пудинг. Я вымученно улыбнулась. — Как глупо с моей стороны.
Мужчина присел рядом. Он показался мне довольно приятным — стройный, с тонкими правильными чертами. Подобрав шляпу, он отряхнул ее.
— Тротуар — не лучшее место для этого времени дня. Пойдемте. — Он помог мне подняться. — Думаю, вам не помешало бы поесть. — С этими словами он повел меня по улице.
Я не могла ни возражать, ни даже думать, просто переставляла ноги. В конце квартала мой спутник открыл дверь, и мы вошли в прокуренную шумную комнату, кисло пахнущую потом и сигарами. Я огляделась, не понимая, почему так легко отказалась от мысли броситься в реку.
— Это место не для всех, — громко сказал мой спутник мне на ухо. — Но вы не похожи на девушку, которая привыкла к чему-то приличному.
Оскорбление будто ударило меня. Откуда ему знать, к чему я привыкла? Я перестала опираться на его руку, а он подвел меня к гладкой деревянной стойке, за которой на высоких табуретах сидели мужчины и женщины, попивали что-то и курили сигареты. Вдоль стены стояли круглые столики. Над каждым висела лампа, испускавшая тусклый красный свет. В задней комнате играла музыка, легко перекрывавшая голоса и смех.
