– Да, Леппих оказался человеком столь устремленным к воплощению своих химерических замыслов, что не было никакого средства отвратить его от оного. Его увлеченностью двигался сей проект и трудолюбием русских, следует отдать им должное! – В голосе Ламираля прозвучал, однако, не восторг, а почти откровенная ненависть! – Когда мне удалось добыть копию описания «Леппихова детища», как называл его Ростопчин в секретном письме государю, я был вне себя от бешенства. Поистине господь затмевает и самые великие умы! Как мог император оказаться таким недальновидным!
Он пробормотал грязное ругательство, на что маркиза д’Антраге осуждающе вскрикнула, а какой-то тяжелый, густой голос, еще не слышанный Ангелиною, произнес с угрозою:
– Придержите язык, Ламираль! Порочить великое имя я вам не позволю!
– Не позволите? – истерично выкрикнул Ламираль. – Да кто вы такой, Моршан? Грязный доносчик, шпион! Да это еще полбеды. Настоящие шпионы спешат как можно скорее сообщить своему государю судьбоносные сведения. Вы же – лизоблюд, подхалим, завистник! Вы не давали ходу моей информации, потому что знали: император не сможет оставить без внимания ее – а значит, обратит благосклонный взор на меня. Это было вам нестерпимо! Вы предпочли бы поражение Франции мимолетному успеху своего соперника. Будь ваша воля, император и по нынешний день не узнал бы о новом оружии, пока зажигательные снаряды с летательной машины Леппиха не посыпались бы на Париж!
– Все это сказки! Сказки русских старух! – заносчиво, явно не желая сдаваться просто так, пробурчал Моршан, однако в голосе его звучала неуверенность.
Какое-то мгновение царила тишина, потом маркиза холодно произнесла:
– Не будьте идиотом, Моршан!
– Сударыня! – рыкнул тот. – Благодарите господа, что вы принадлежите к слабому полу…
Он не договорил: его перебил Ламираль, и этот голос напоминал голос человека, впавшего в транс:
– Роскошный помещичий дом в селе Воронцове был превращен в мастерские. Перед окнами висела раззолоченная гондола и расписные крылья. Я видел это. Видел, как осторожно наполняли горячим воздухом огромный шар. Движением крыльев его можно было направлять во всякую сторону. Летательная машина могла поднять до сорока человек и ящики с разрывными снарядами [62]…
Ламираль говорил еще что-то, но Ангелина уже не слышала.
Так, значит, Меркурий не бредил! Он ничего не выдумывал! И загадочный груз, доставленный несколько дней назад на сотне подвод, не что иное, как чудесная летательная машина – штука похлеще, чем сказочный ковер-самолет! Даже легкомысленная женщина, далекая от военных знаний, не будучи семи пядей во лбу, способна понять, какое удивительное оружие изобрел Франц Леппих. Все эти снаряды, сброшенные с высоты на неприятельскую армию, могли произвести в ней страшное опустошение! Неудивительно, что французы говорят об этом так встревоженно!
Ангелина стояла, напряженно уставившись на портьеру, из-за которой доносились тихие голоса, но видела не пыльный синий бархат, а мертвое, выбеленное лунным светом лицо, черную, запекшуюся кровь бородача… убитого вместо Меркурия, теперь она в этом не сомневалась! И капитан Дружинин едва не стал жертвою вовсе не случайной оплошности – на него покушались, потому что он, как и Меркурий, был связан с «лодкой-самолеткой». А опрокинувшаяся карета? Меркурия вон еще когда хотели убить, и, не окажись поблизости Фабьен, кто знает, какая участь ждала бы и Меркурия, и саму Ангелину. Фабьен…
Это имя вернуло Ангелине способность связно мыслить. Как могло статься, что здесь, в мирном доме, известном своими прорусскими настроениями, какие-то люди (и в их числе подруга матери Ангелины!) упоминают Наполеона не с осуждением, а с восхищением, запросто обсуждают военные тайны русских? Да что же это? Кто они?
Чуть раздвинув портьеру, Ангелина ухитрилась краем глаза заглянуть в комнату, и то, что она там увидела, едва не исторгло у нее крик изумления. Она ведь ясно слышала мужские голоса, но увидела только маркизу д’Антраге, стоящую к ней спиной и глядящую в окно, а еще трех тех самых рослых баб, которых несколько минут назад впустил сюда лакей… поденщиц, в вольных позах рассевшихся по креслам и говорящих мужскими голосами!
– Не могу больше! – пророкотала басом одна из «баб», нервно сдирая с головы платок. – Я умираю от жары!
Узнав по голосу человека, называемого Моршаном, Ангелина сунулась вперед, чтобы получше разглядеть его лицо, но нечаянно наступила на портьеру, запнулась… и в голове ее, подобно искре, вспыхнула картина, как она сейчас ввалится в эту комнату, рухнет на пол, запутавшись в пыльном бархате… и пока она балансировала, ослепленная этим ужасным видением, чьи-то руки вдруг вцепились в ее плечи и так дернули, что Ангелина резко развернулась и оказалась плотно притиснутой к чему-то твердому и теплому, а ее готовый закричать рот – зажатым чем-то горячим.
Целая вечность прошла, прежде чем Ангелина поняла: она прижата к мужскому телу, а к ее рту – мужские губы.
* * *
Она была ошеломлена настолько, что едва не лишилась чувств, но руки держали ее так крепко, губы целовали так жарко, что ее тело пробудилось, очнулось и невольно ответило на ласку. Так бывает во сне, когда тебя возбуждает призрачная, невероятная страсть, но, и проснувшись, ты еще двигаешься в слитном ритме двух тел, твои губы все еще горят от поцелуев, все существо еще содрогается от наслаждения…
Из этого плена Ангелина не могла высвободиться. Сознание ее то гасло, то прояснялось, и во время этих просветлений Ангелина понимала, что, не разжимая объятий, не прерывая поцелуя, ее ведут, подталкивают куда-то и она подчиняется незнакомцу не только потому, что нет сил сопротивляться. Она и не хотела сопротивляться, она мечтала сдаться, умереть в этих объятиях, она боялась только одного: что ноги не выдержат, подогнутся – и ей волей-неволей придется выскользнуть из этих объятий, оторваться от этих губ, перестать вдыхать дикий, чуть горьковатый и пряный запах этого тела – запах ветра, травы, леса – запах страсти!
Безвольно отступая, Ангелина на что-то наткнулась, и в тот же миг сильные руки приподняли ее и посадили. Она чуть не вскрикнула, ощутив обнаженными бедрами прохладу шелка, сообразив, что платье поднято, открыв ее ноги, ее тело, все естество ее, которое гладят, ласкают, возбуждают бесконечно нежные, умелые, сводящие с ума руки.
И снова она не испугалась – это чувство было заглушено безумной жаждой наслаждения. У нее не было других мыслей, других чувств – она вся была одно сплошное желание, мужское вторжение в себя она ощутила как благодать, и исторгли ее губы только стон блаженства, слившийся со стоном обнимавшего, услаждавшего ее человека.
