любви и творчества.
Беременность Лизы была бесценным временем. Она светилась жизнью и росла духом. Волнения добавляли песни, растущие в моей душе. Некоторые из них были привязаны к историям. И некоторые из этих историй, как в случае с песней «Rosemary», мы с ней написали вместе.
«Rosemary» рассказывает историю пятилетней девочки, брошенной в мире душевной боли и страданий. В отличие от нашего еще не родившегося ребенка, у нее не было никого, лишь «пылающее сердце и усталые глаза, завывающие ветры вместо колыбельных». Я видел Розмари, я чувствовал ее и ощущал в себе потребность утешить ее. Я представил, как ее сердце превращается в золото, потому что «каждую душу ждет вечная жизнь».
Мой духовный путь привел к этому моменту. Вера бабушки Бесси; преданность дедушки Альберта великим учителям; доброта и сострадание моей матери ко всем людям; живое присутствие Христа, которое я испытал в хоровом лагере; страсть всех церквей, которые я посещал; уроки доктора Симонетти о прощении и благодати; любящее сердце Лизы – все это слилось воедино. Все это пустило корни в моей музыке.
В конце концов я начал слышать песни, произраставшие из духа, песни, которые обретали форму так же, как наша дочь, – двойное благословение. Эти песни отличались от всего, что я писал раньше, просто потому, что жизнь, которой мы жили, и любовь, которую мы создавали, изменили меня. Именно этого я и ждал. Наконец ожидание закончилось. Канал открылся. Все это обрело смысл.
Теперь я понял, почему отказывался от всех предыдущих сделок. Да, я был частью великих групп. Мне посчастливилось работать с блестящими музыкантами, но в глубине души я знал, что чего-то не хватает. До этого при написании песен я старался изо всех сил. Теперь я даже не прилагал никаких усилий. Песни просто лились рекой.
В названии песни «Does Anybody Out There Even Care?» звучит вопрос: «Кому-нибудь вообще есть до этого дело?» В другой песне я размышлял о жизни, которую вели мы с Лизой, «I Build This Garden for Us» – «Я строю этот сад для нас» – сад без войн и расовых предрассудков, место, где: «Мы будем так счастливы, / Наша маленькая семья, / Настолько полны любви и доверия».
Я взял стихотворение Лизы «Fear» об экологическом опустошении в обществе, лишенном любви, и наложил его на мелодию. В прошлом я искал эти песни. А теперь такие песни, как «Be», «Freedom Train», «My Precious Love», появлялись в моей голове в полноценной форме. Эти песни нашли меня.
Мое поэтическое воображение расширилось. Например, в «Blues for Sister Someone» я выдумывал и описывал персонажей. Самым ярким было мое описание Лизы. Я назвал эту песню «Flower Child»:
Dressed in purple velvets / Одетая в пурпурный бархатWith a flower in her hair / С цветком в волосахFeel her gentle spirit / Чувствую ее нежный духAs the champa fills the air / Пока чампа наполняет воздух…She’s a psychedelic princess / Она – психоделическая принцессаOn a magic carpet ride / На волшебном ковре-самолетеAnd where her trip will carry you / И ее путешествие приведет тебяIs somewhere you can’t find / В то место, которое ты не можешь найтиShe’s on a plane of higher consciousness / Она достигла высшего сознанияMeditation is the key / Разгадка в медитацииShe’s got her shit together / Она держит себя в рукахCause her soul and mind are free / Потому что ее душа и разум свободны
Как писатель, я наконец-то почувствовал себя свободным от процесса, который сдерживал меня в течение многих лет, когда я заставлял себя писать песни. Эта борьба закончилась.
В моей голове крутились песни, и я полетел в Нью-Йорк вместе с Лизой, которая возвращалась на «Шоу Косби». Билл изо всех сил старался скрыть ее беременность, отправляя Лизу стоять за большими стульями и кухонными столами. Мы с ней остановились в доме 450 по Брум-стрит, рядом с Мерсер-стрит. Заведение принадлежало фотографу и художнику-концептуалисту Ли Джаффе, который подружился с Бобом Марли и записывал музыку вместе с мастером регги. Ли стал моим приятелем. Он сыграл на губной гармошке на двух треках моей новой пластинки.
Именно на стене рядом с лифтом наших апартаментов я написал черным маркером вдруг всплывшие в голове слова: «Let love rule». Я несколько недель смотрел на эту стену, прежде чем одолжил у Ли гитару и превратил эти три слова в песню.
В Waterfront
Писать песни – это одно, а записывать их – совсем другое. Мне все еще нужно было решить вопросы со студией. Я провел больше десяти лет в студиях, работая с бесчисленными музыкантами и звукоинженерами. Теперь мне нужен был инженер, который понимал бы мое акустическое видение.
Я обратился к парню из Хобокена. Когда я начал работать с Рафом и ребятами, именно Генри Хирш предложил мне сыграть на бас-гитаре. Он уже тогда знал, что евро-поп-звук, который мы тогда создавали, был не в моем стиле. Я рассказал Генри, что в последнее время я писал другую музыку – свою собственную. Когда он попросил меня ее описать, все, что я мог сказать, – это «естественная, теплая и личная». Я сказал Генри, что хочу записать свой собственный Innervisions.
Лиза на 100 % верила в мою музыку и больше всего на свете хотела, чтобы мое видение стало реальностью. Она сделала самый прекрасный шаг и предложила покрыть расходы на аренду студии. Немного превысив бюджет, я неохотно обратился к отцу и попросил у него денег в долг. Как ни странно, он согласился, но не без своего обычного скептицизма: «Я одолжу тебе деньги, – сказал он, – но я уверен, что никогда больше их не увижу».
Генри был очень взволнован и поддержал мой новый проект. У меня была куча винтажного оборудования, которое я купил в Voltage Guitar, недалеко от бульвара Сансет: усилитель Fender с твидовым покрытием, второй усилитель для моей бас-гитары Telecaster, гитару Epiphone Sorrento и ударную установку. Мы прослушивали музыкантов, которые должны были мне аккомпанировать. Какими бы великими они ни были, никто из них не дарил того ощущения, которое я искал. После нескольких неудачных дней Генри предложил мне самому сыграть на всех инструментах.
Я был настроен скептически. Я смотрел документальные фильмы о The Beatles, The Stones, Zeppelin и о Хендриксе, и в моем воображении всегда рождался опыт работы в группе. Я хотел веселиться, чтобы вокруг меня были люди, музыканты, которые могли бы поделиться своими идеями. Но Генри увидел во мне нечто такое, чего я сам в себе не замечал. Его точка зрения заключалась в том, что на великих записях можно прочувствовать истинную личность музыкантов через их инструменты. Это трудоемкий процесс. Чтобы запись получилась абсолютно личной, он
