Но разве здесь, в закинутом в лесную глушь колхозе, он никому не нужен? Эта мысль уколола Лавреньтева, он невольно сравнил себя с Людмилой Кирилловной. Может быть, и она страдает, потому что тоже чувствует себя одиноко. С той недавней ночи она о себе больше не напоминала, замкнулась в амбулатории и дома и о пальто своем, казалось, позабыла, ходила в какой–то куцей меховой жакетке. Он отправил пальто с санитаркой Дусей, — встретил тетю Дусю на улице и попросил отнести. Возможно, Людмила Кирилловна тоже сегодня одинока… Лаврентьев почувствовал себя эгоистом, черствым, неотзывчивым человеком. Нельзя же так. Надо пойти, извиниться, сказать какие- то хорошие слова. Непременно надо пойти.
Он оделся, вышел; в селе на луну брехали псы, во всех окнах светились огни, на занавесках стояли рогатые, с детства знакомые тени зажженных елок. Может быть, час–полтора оставалось до торжественного, краткого, короче, чем выстрел, и незримого, лишь по звону часов да по взлету чувств определяемого рубежа двух смежных лет.
Лаврентьев не дошел до крыльца Людмилы Кирилловны. Все эти огни и тени в окнах, голоса девчат, которые в одних платках, наброшенных на плечи, перебегали из дома в дом, полная дымная луна и крепкий морозец изменили ход мыслей, — его потянуло к людям. Ноги как–то сами собой прибавили шагу. Подумав, он свернул в проулок, в конце которого, на околице, стоял домик Елизаветы Степановны.
— Вот хорошо–то, Петенька, что пришел! До того хорошо, прямо не скажешь. Сама уже думала за тобой бежать, — встретила его Елизавета Степановна.
Стол у нее был накрыт льняной скатертью, белой и такой новой, что полотно, будто снег, искрилось в свете лампы. На тарелках — аппетитные пласты соленых груздей, копченая рыба, огурчики в уксусе, множество каких–то румяных пирожков и две рюмки, с наперсток ростом. Но ни графина, ни бутылки.
Елизавета Степановна еще о чем–то хлопотала, бегала в кухню, в боковушку. Лаврентьев смотрел на нее и просто не узнавал. В строгом черном платье с белым кружевным воротничком она была так же стройна, как Ася. Волосы взбила, уложила волнами, на затылке свернула в тяжелый тугой узел. Глаза сияют. Чем довольна, чему рада? Завтра, может быть, вновь складки забот лягут на открытый умный лоб; завтра закручинится о пропавшей стельной корове, которую так до сих пор и не нашли, но это будет завтра, — сегодня Елизавета Степановна сияет. Таков этот час, — такова эта ночь.
— Ну, Петенька! — она засуетилась еще больше, когда стрелки часов показали без пяти двенадцать. — Садись к столу, открывать будешь. — Выдвинула ящик комода, обернулась к Лаврентьеву, взглянула загрустившими вдруг глазами, увидела и в его глазах тревогу и вытащила маленькую бутылочку вишневой настойки.
Пробка выскочила легко, и ровно в двенадцать они чокнулись.
— За счастье, — сказал Лаврентьев, — за ваше, за Асино.
— И за твое, Петенька.
Вишневая настойка… Он вновь подумал о Людмиле Кирилловне, которая одиноко сидит там, в своих неуютных комнатах. Но тотчас Людмилу Кирилловну заслонило воспоминание об иной новогодней ночи, проведенной с Наташей на скамейке возле Александро — Невской лавры.
Елизавета Степановна женским сердцем понимала, что в такой час мысли ее гостя должны, непременно должны, лететь куда–то далеко от Воскресенского.
— Не знал, не ведал поди ты, Петенька, — заговорила она, — что вот этак придется тебе с шальной бабой чокаться. А вот вышло. Жизнь — наперед ее не загадывай. Хитрая она, прехитрющая. Но не печалься, не чужой ты нам — близкий. И мне и Аське. Твое горе — наше горе, твоя радость — наша радость.
— Спасибо, большое вам спасибо за это, Елизавета Степановна. Близких у меня нет, все в могиле. И мать, и отец, и сестренка, и…
— Полно, полно! — остановила его Елизавета Степановна. — Экий разговор затеял! Наливай–ка еще.
Лаврентьев придумывал новый тост, когда, громыхнув в сенях оброненным с гвоздя коромыслом, вбежала Ася.
— С ума сойти! — закричала она. — Петр Дементьевич! Весь вечер вас ищем. На квартиру кинулись — нету. В правление — нету. Туда — сюда… Бал начинается. Пойдемте! Мама, одевайся!
— Бал–то комсомольский. — Лаврентьев улыбнулся.
— А вы что — комсомольцем не были?
— Был, долго был.
— И уже состарились? — Ася прищурила глаза.
— Вроде бы…
— Ну, у нас сейчас вроде бы помолодеете. Пошли!..
Бал комсомольцы устроили в школе… Еловые ветки, кумач, гирлянды из цветной бумаги преобразили строгое помещение. В физкультурном зале появилась сцена из свежих досок, выстроились ряды стульев и скамеек. Народу было полно. Какие комсомольцы! И Карп Гурьевич тут восседал, и Савельич, которого едва уговорили скинуть меховой малахай. «Лысину застужу, — запротестовал было дед. — Мозга за мозгу зайдет». — «Уже зашла, скидай, не кобенься. Натоплено», — проворчал Карп Гурьевич.
Когда Лаврентьев и Елизавета Степановна вошли, девчата и парни потеснились, дали место. На сцене пел хор. Дирижировала Ирина Аркадьевна. Не старомодное платье, расшитое сутажом, надела она для такого случая, а белую кофточку с черной прямой юбкой. «Ну и хитрая, — подумал Лаврентьев. — Сразу на пятнадцать лет моложе стала». И странное дело, на кого бы он ни взглядывал, все ему казались моложе, чем были вчера. Время отсчитало еще один год, а люди помолодели, как бы отбросив или поправив извечные законы времени.
Хор под оглушительные аплодисменты покинул сцену. Парни принялись выкрикивать Люсеньку, Сашу. Но ни та, ни другая не вышли, вышла к рампе Дарья Васильевна, подняла руку, выставила ладонью вперед: «Тише!»
— Теперь, друзья мои, — сказала она в зал, — веселись, танцуй. Кто только сердцем не остарел — всяк танцуй. — Слышно было, как Савельич притопнул своей автомобильной галошей. — Году одному итог подбили, — продолжала Дарья Васильевна, — в другой вступаем. Неподходящий час для самокритики, — полсловом помяну, что не больно крепко в минувшем году поработали, в новом лучше поработать надо. Ну и всё — веселись теперь!
Задвигались в рядах, но опять притихли. За Дарьей Васильевной на сцену выскочила Ася Звонкая.
— Товарищи комсомольцы! — крикнула она. — У нас, полеводов, особое обязательство. Вы знаете, какое. Мы–то поработаем, мы–то сделаем всё, чтобы его выполнить. Пусть правление, пусть председатель скажет, как они помогать нам будут.
Было видно, как Дарья Васильевна подталкивала председателя в спину.
— Ну иди, иди, не упирайся, ежели народ просит!
Антон Иванович коротко рассказал о планах на новый год, заговорил было о тех мерах; какие совместно с агрономом разработаны для повышения урожая, для одоления болотной кислоты, обесплодившей колхозные земли. Но его перебили.
— Пусть сам агроном расскажет! Агронома давай сюда! Агронома! — закричали из разных концов зала.
Лаврентьев почувствовал, что получается некий праздничный рапорт колхозных руководителей, и упираться, как Антон Иванович, не стал.
— Товарищи и друзья, — заговорил он в тишине: значит, действительно его слова ждали. — Мы с вами мало еще знакомы, мы еще не работали вместе по–настоящему, вы меня узнать еще не успели, но я вас, думается, уже узнал. Замечательные люди в Воскресенском! И замечательные они должны совершать дела. Что мешало совершать эти дела? Заболоченность земель. Можем мы справиться с заболоченностью? Обязаны!
Лаврентьев позабыл о том, что колхозники собрались не на производственное совещание, а на встречу Нового года. Он увлекся, рассказывал об анализах почв, о новом севообороте, об известковании, о растениях–азотособирателях.
Люди слушали его с интересом и с удивлением. Пришел он к ним глубокой осенью, когда полей не то что не изучишь, даже и не разглядишь как следует, но, скажи пожалуйста, говорит о них человек так, будто знакомы они ему лет десяток, не меньше.
— А главное, — продолжал Лаврентьев, — возьмемся, товарищи, с вами за мелиорацию. Эту меру правление еще не обсуждало, мера серьезная, требует большой подготовки, прежде чем за нее взяться. Имею в виду дренаж гончарными трубами. Затрата капитальная, но и результаты даст тоже капитальные.
— Финансы потребуются! — выкрикнул кто–то.
— Конечно, потребуются, — ответил Лаврентьев. — Добывать надо. Такова задача, не правда ли, Антон Иванович?
Услыхав из уст Лаврентьева любимое присловье председателя, все дружно засмеялись: «Такова! Такова!»
— Что в силах человеческих, все; думаю, сделаем, — закончил он. — А сил не хватит — партия поможет их найти.
— Вот верно сказал, товарищ Лаврентьев! — Дарья Васильевна пожала руку. Но пожатия руки ей показалось, видимо, мало. Она обняла Лаврентьева и трижды, как на пасху бывало, по старому русскому обычаю, расцеловалась с ним со щеки на щеку, под бурное одобрение, под смех, под аплодисменты всего собрания.
