я заметила, что она вперилась взглядом в бабушку и Макса Ламаса.
– Итак? – сказала она, закинув ногу на ногу, так что туфля покачивалась на пальцах, и каблук, как дуло, был направлен в центр комнаты.
– О чем ты, Клаудиа? – мягко поинтересовалась бабушка. – О какой грязной истории ты говоришь?
– О, мама, – ответила Клаудиа. – Как прискорбно мало пристало тебе изображать из себя юную голубку. Прожив столько лет и имея в багаже столько опыта, ты не справишься с этой ролью, возможно, единственной абсолютно для тебя невозможной. Не притворяйся напрасно. Я знаю, что происходит в этом доме.
Тогда Макс Ламас встал, сцепил руки за спиной и сказал:
– Клаудиа, нам почти нечего рассказать. Только то, что я влюблен в вашу мать, а она в меня.
Я услышала, как вздохнули сидящие на диванах слуги. Сама я ощущала преимущественно утомление. Макс Ламас и бабушка? Разве он не женат? И разве не было у него на родине кучи неприятностей? Неприятностей, связанных с женщинами, из-за чего он и захотел приехать к нам, чтобы погрузиться в работу и светское общение и таким образом вернуть себе спокойствие. И бабушка, в ее-то возрасте? И откуда узнала мама? Наверное, слуги позвонили и рассказали. Как бы то ни было, ситуация накалялась, и за дирижерским пультом стояла Клаудиа. А когда она вот так дирижировала своим окружением, итог был возможен только один – полное и беспощадное разрушение всего и вся. И тут Ламас, ничего не знающий о нашей семье и определенных, присущих ей механизмах, к тому же начал вести какой-то диалог.
– Я не собираюсь отказываться от своих чувств к Матильде, – сказал он.
Моя мать подняла брови, откинула голову на спинку кресла и посмотрела на санитаров.
– Теперь понимаете? Вы ведь тоже видите, что ситуация серьезная? – спросила она. – Я была вынуждена приехать. Шестидесятилетний оппортунист заявляет, что влюблен в мою семидесятипятилетнюю мать. Ха! И вы хотели, чтобы я продолжала сидеть в парке и пить кофе?
– Прошу прощения, пятидесятичетырехлетний, – уточнил Ламас. – Мне пятьдесят четыре.
– Позволь мне пояснить, Клаудиа, – заговорила бабушка. – Пока я жива, у меня есть право выбирать себе мужчину.
– Да ты же просто ничего не видишь, – возразила мама. – За всем этим что-то стоит. Ему что-то нужно. А на тебя ему наплевать.
– Для человека больного, да еще и мечтающего о полиглотах и неискоренимых вещах в коробках, твоя дочь кажется очень… – начал Макс.
– О! – воскликнула бабушка. – Не делай еще хуже! Если вы двое не примиритесь друг с другом, страдать буду я.
Ламас сглотнул и сделал шаг в сторону Клаудии.
– Поверьте, – начал он, подняв указательный палец, – я действительно понимаю ваше беспокойство. Понимаю ваши подозрения, и понимаю, скажем так, что вы хотите отстоять свои интересы. Ваши с дочерью. Но уверяю вас, у меня нет ни малейшего намерения присвоить что-то принадлежащее вашей матери. Я даже предлагал ей, если мы надумаем узаконить наши отношения, заключить договор. Чтобы вы и Лукреция чувствовали себя совершенно спокойно.
– Вы занимаетесь сексом? – спросила мама.
– Простите? – переспросил Макс Ламас.
– Вы занимаетесь сексом? – повторила она.
Бабушка, покраснев, уставилась в пол, но Макс Ламас быстро нашелся.
– Естественно, – ответил он, как будто это было нечто само собой разумеющееся. – Естественно, мы занимаемся сексом. Было бы безумием не позволять нашим телам выражать свою радость.
– С каких пор секс связан с радостью? – фыркнула моя мать.
Она начала ходить туда-сюда по комнате. Потом сунула руку в карман и достала сигарету.
– Дорогая Клаудиа, – ответил Макс. – Позвольте мне быть совершенно честным и откровенным. Я всегда полагал, что жизнь похожа на зеркало. Из всей информации, которую человеческий глаз посылает мозгу, мозг выбирает ту, которую должен истолковать. Если чувствуешь себя ограниченным и стесненным, то и представление о мире будет как об ограниченном и стесненном. Если думаешь, что секс не может быть связан с радостью, то никогда ее не почувствуешь. Тогда, возможно, ты лишен способности чувствовать эту радость.
– Какой же он зануда! – воскликнула мама, обращаясь к бабушке. – Из такой вот ахинеи и состоит ваша половая жизнь? Старые люди! Пора бы уже отрешиться от плоти и вместо этого сосредоточиться на вырожденной физиономии утонченных душ!
Пепел с ее сигареты упал на толстый белый ковер.
– Хватит нести чушь, дон Макс, – продолжила мама. – Хватит. Послушайте лучше меня, и ответьте на мои вопросы без этих ваших льстивых уверток.
Один из слуг встал и ушел на кухню, а санитары из Мондрагона беспокойно топтались по разным углам комнаты.
– Я самоучка в том, что касается наносимых мужчинами травм, – сказала Клаудиа. – И вам меня не обмануть. И я кое-что знаю о плоти. Я знаю, что, если тело начало дряхлеть, возврата нет.
– Вы считаете меня некрофилом из-за того, что я люблю вашу мать? – с сарказмом поинтересовался Ламас.
– Плоть есть плоть.
– Но не всё есть плоть, – возразил Макс.
– Хватит уже метафизики. Все поняли, что вы охотитесь за имуществом моей матери. Но здесь нет ничего.
Ламас рассмеялся.
– Я выбираю своих женщин, исходя из их человеческих качеств. Сначала – их человеческие качества, потом – каковы они в постели. Всегда только в этом порядке.
– Не представляю себе, что моя мать могла бы блеснуть что первым, что вторым.
– Это оттого, что вы ее не знаете. Как личность ваша мать веселая, щедрая и верная. К тому же, она прекрасная любовница, но об этих подробностях я умолчу.
– Вот и молчите о подробностях! – крикнула Клаудиа. – Но убедите меня. Убедите меня в том, что из всех женщин, которых мужчина вроде вас может себе найти, из всех умных и менее умных женщин в Риме, Стокгольме и здесь, в Марке, моя находящаяся на восьмом десятке мать – лучшая! Убедите меня. Начинайте. Я жду.
Но Ламас опустился на свой стул, как будто из него внезапно выпустили воздух.
– Вы выставляете себя идиотом, если думаете, что можете это скрыть. Так что признайтесь, и тогда мы сможем перейти к следующей части этого разговора.
– Я не собираюсь… – начал Макс. – Я не собираюсь…
Он откашлялся и медленно встал.
– Скажу только одно: меня вам не запугать, Клаудиа.
Моя мать тоже встала, и они оказались стоящими друг против друга посреди комнаты. Высокий и статный Макс Ламас и моя маленькая мама, которой каблуки немного добавляли роста. Оба скрестили руки на груди и смотрели друг другу прямо в глаза, и от их мечущих молнии взглядов мы, остальные находящиеся в комнате, забывали дышать.
– Вы должны знать одну вещь, Клаудиа Латини, – сказал Макс, делая шаг в
