иностранце – наверное, террористе, вознамерившемся для начала взорвать морг…
Он понимал, что это просто нервы, и все-таки вздохнул с облегчением, когда, оглянувшись, увидел стоящую у ворот Фариду с желтым полиэтиленовым пакетом, внутри которого угадывались знакомые очертания водочной бутылки. Судя по размерам, бутылка была литровая – на основании многолетнего опыта наблюдений за русскими мужчинами Фарида по своему усмотрению исполнила поручение зятя, приняв меры к тому, чтобы максимально ублажить санитара и не бегать лишний раз за добавкой.
Старенькие механические часы на запястье Ахмета продолжали неумолимо отсчитывать секунды. Секунды слагались в минуты, с момента возвращения Фариды из магазина прошло уже почти полчаса, а санитара все не было. Ахмет маялся у ворот, деля свое внимание, а заодно и все силы души между циферблатом часов и дверью морга. Наконец, когда он уже окончательно уверился в том, что санитар о нем просто забыл и теперь надо изобретать способ хотя бы вернуть фотографию, обитая железом дверь распахнулась, и на крылечке появилась знакомая фигура.
Ахмет почти бегом бросился по дорожке. Не обращая на него внимания, санитар продул папиросу, без лишних затей прикусил мундштук зубами и принялся чиркать спичками о разлохмаченный картонный коробок. Спички у него в руках ломались одна за другой, он не глядя бросал их прямо на крыльцо, снова лез непослушными пальцами в коробок и принимался упрямо чиркать. Наконец четвертая или пятая спичка зажглась; санитар прикурил и затянулся с такой силой и жадностью, словно хотел заодно с дымом проглотить и папиросу.
После трех затяжек в руке у санитара остался только обугленный с краю картонный мундштук. Санитар бросил его под ноги, с силой растер подошвой кирзача и, казалось, только теперь заметил Ахмета.
– На, – сказал он, вынимая из кармана и отдавая афганцу потрепанную фотокарточку, – твое. Не потеряй, потому что… Ну, словом, там они. И баба, и мальчонка – оба там. Так и лежат обнявшись. Видно… – Он замолчал, задрал голову и несколько секунд смотрел в низкое серое небо, потом сглотнул, словно в горле у него стоял комок, и договорил: – Видно, когда доставали, расцепить не смогли. Такие дела, браток. Вдовый ты теперь… Поддачу принес?
Ахмет молча протянул ему желтый пакет. Санитар принял подношение, даже не заглянув внутрь.
– Может, зайдешь? – предложил он. – Выпьем за упокой…
– Это правда? – спросил Ахмет.
– Что? А, это… Ты прости, браток, но какой мне резон тебе врать? Наоборот! Сказал бы, что их там нету, так ты бы на радостях меня еще неделю поил. А так… Может, выпьешь все-таки?
До Ахмета наконец дошел смысл уже дважды повторенного предложения.
– Нет, – сказал он, – благодарю вас.
Он не испытывал ни боли, ни смятения – вообще ничего не испытывал. В голове звенело, а тело сделалось невесомым и, казалось, парило в нескольких сантиметрах над асфальтом. Собственный голос доносился до Ахмета будто откуда-то со стороны и с приличного расстояния. Ему даже подумалось, что на самом деле он умер, не пережив утраты, и душа его как раз готовится покинуть землю и совершить переход по шинвату – узкому мосту, сорвавшись с которого грешник падает в пропасть, где кипят адские котлы. Но ладонь санитара, опустившаяся ему на плечо, остро и неприятно пахла какой-то дезинфекцией и скверным табаком; Ахмет ощутил, как крепкие пальцы сильно сжали плечо, и это означало, что он все еще пребывает на грешной земле.
– Да ты не горюй так, – дыша кислым винным перегаром, сочувственно сказал санитар. – Им уже не больно, да и ты это дело как-нибудь того… перескрипишь. Эта женщина, – он кивнул в сторону стоявшей у ворот Фариды, – она тебе кто?
– Сестра жены, – механически, почти не осознавая, что говорит, ответил Ахмет.
– Ну вот. Ступайте себе домой, помяните родных по русскому обычаю… Да знаю я, что вы нерусские! Какая разница? Болит-то у всех одинаково, а это, – он тряхнул желтым пакетом, – от всех горестей наилучшее лекарство. Как-нибудь наладится…
– Я могу их забрать? – спросил афганец, заранее зная, каким будет ответ.
– Даже и не думай, – отрезал санитар. – На это документы нужны, а что ты им предъявишь? Власть, закон – это ведь вроде собаки на сене: сам не гам, и другим не дам. Им эти покойники даром не нужны, а просто так, без бумажки с печатью, нипочем не отдадут. Только того и добьешься, что депортируют к чертовой матери. Нет, браток, ты горячку не пори. Мертвые – они мертвые и есть, им от тебя ничего не надо. Сам подумай, если б жена твоя сейчас говорить могла, что бы она тебе посоветовала? Живи, сказала бы, и за нас с сыном жизни радуйся, раз уж так вышло…
– Могу я их хотя бы увидеть? – спросил Ахмет.
– Увидеть-то можешь, – сказал санитар, продув новую папиросу, – это нам раз плюнуть. А только, браток, я бы тебе этого не советовал. А вообще-то как знаешь. Если желудок крепкий – чего там, сходи попрощайся. Только родственницу свою снаружи оставь, ни к чему ей это видеть. Это ж, браток, такое дело…
Он не договорил. В воротах, заставив Фариду посторониться, появился сине-белый милицейский «уазик», за которым следовал грузовой микроавтобус. Въехав на территорию больницы, микроавтобус просигналил, и санитар, раздраженно плюнув, убрал так и не закуренную папиросу обратно в пачку.
– Новую партию привезли, – сообщил он Ахмету. – Везут и везут, а что их давно уже складывать некуда, так это им по барабану. Извини, браток, – добавил он, обращаясь к Ахмету, – видать, ничего из нашей затеи не получится. Шел бы ты отсюда подобру-поздорову, покуда эти псы к тебе не прицепились.
Ахмет уже и сам все понял. Кое-как поблагодарив санитара, он торопливо зашагал к воротам, стараясь не смотреть на милицейскую машину. Выбравшийся из нее сержант окинул афганца цепким профессиональным взглядом, но тут его окликнул водитель микроавтобуса, и Ахмет получил возможность беспрепятственно добраться до распахнутых настежь ворот.
– Они там, – ответил он на молчаливый вопрос Фариды.
Женщина беззвучно заплакала. Ахмет обнял ее за трясущиеся плечи и увлек в сторону, прочь от ворот, за которыми пряталось одноэтажное здание, которое, он знал, отныне будет являться ему в ночных кошмарах. По ночам он будет снова и снова входить в обитые железом двери, и то, чего не довелось увидеть наяву, во сне покажется во сто
