– Как же… – начала она, но старушка истолковала ее вопрос по-своему и вздохнула.
– Генрих, когда вернулся, – дезертировав, конечно, кто ж тогда не дезертировал? – месяц жил в пещерке на берегу Неккара, боялся, что французы выдадут американцам, те больше зверствовали, французы-то помягче были. Ну, а ночами, дело жаркое, молодое, все плавал к своей невесте на тот берег, к нам то есть. И доплавался: патруль его на берегу застрелил. Жаркий тогда стоял июль, – совсем некстати добавила она. – А Гюнтер… Того штурмбанфюрер расстрелял на виду у всех мальчишек, для острастки, еще в апреле, на Зееловских высотах, за то, что где-то брякнул, будто Берлин теперь оборонять – дело бесполезное. У меня тогда и паек отобрали. А уж Готфрид после войны погиб, подорвался на мине. Бродили они тогда по всей стране и где-то развели костер. Так что я за нашу войну и сытую мою нынешнюю жизнь сполна расплатилась. И с нашими, и с русскими. А девочку надо взять. Может, мне ее бог посылает за ту, рождественскую.
– Спасибо, – Кристель была взволнована и тронута. – Если будут трудности с языком и вообще, я всегда помогу, и… словом, постарайтесь приготовить остальных к тому, что у нас скоро будет жить русская, хорошо?..
Спустя день весь «Роткепхен» только и говорил о русской, появились партии и даже интриги относительно того, как отобрать будущую девочку у Кноке и взять себе. Но этим уже занимался Хульдрайх, а Кристель после недолгого забытья снова чувствовала себя никому ненужной, более того – обманщицей.
Иногда, чаще всего поздно ночью, звонила Сандра, и было слышно, что где-то рядом пьют, кричат и спорят, то есть, по русским понятиям, веселятся по-настоящему. Сандра рассказывала последние новости: Борька снимает новый фильм, Андрей реставрирует старую картину, Колечка не получил обещанной роли, в магазинах окончательно исчезло все, и она уйму времени тратит на выкупание по талонам мяса и водки, лето безумно жаркое. И даже то, что там, где был он, лето было жарким, а здесь, у них, на юге, непрестанно, портя виноградники, громыхали грозы, почему-то казалось Кристель еще одним звеном в беспрерывной цепи обманов.
– А как Сергей? – не выдерживая и всякий раз ругая себя за это, спрашивала под конец разговора Кристель, и в ответ получала такие же пустые общие фразы, как и еще одно его письмо: уже и вовсе не о любви, а о его понимании Мейстера Экхарта,[35] которого Кристель не читала. Она долго думала, отвечать ли на письма и по какому адресу отправлять их, но, поняв, что на русском никогда не сможет выразить все, что ее мучит, оставила эту мысль. Кристель чувствовала, что теряет вкус к жизни. Дошло до того, что она даже перестала реагировать на ласки Карлхайнца, отдаваясь ему совершенно автоматически, отчего он, казалось, разгорался еще сильнее. Но в стальных его глазах Кристель замечала насмешку. После этих жутких вечеров, представлявшихся ей совокуплением двух трупов, она уходила наверх и до часу-двух ночи сидела в классной, отстраненно вспоминая обрывки их разговоров с Сергеем и девушку Марихен, которая, наверное, так же тосковала здесь почти пятьдесят лет назад о каком-нибудь своем Иване. В том, что русской девушке наверняка было гораздо хуже, чем ей сейчас, Кристель находила странное облегчение.
В надежде отвлечься, она снова заехала к матери, посмотреть на щенков, но, под неодобрительным и ревнивым взглядом Адельхайд взяв на руки крошечное, теплое, пахнущее молоком создание, вдруг неудержимо расплакалась и впервые призналась себе, что хочет от Сергея ребенка. Эта мысль испугала Кристель, но однажды возникнув, уже не уходила, добавляя страданий, ибо ничего глупее и опаснее такого поворота событий невозможно было себе представить. Бессонными ночами она почти с ненавистью водила руками по идеально плоскому животу и в бессилии сжимала груди. За три месяца Кристель перестала походить на саму себя: из женщины уверенной, веселой и всегда предпочитающей рефлексии дело она превратилась в нервно-порывистую, уставшую и постоянно чего-то боявшуюся. Хульдрайх смотрел на племянницу глазами виноватой собаки, но однажды не выдержал:
– Я понимаю, ты оставила там что-то, без чего не можешь жить здесь. Россия – сладкая гибель для впечатлительных натур, которые заболевают ею так или иначе, страхом, любопытством, любовью, ненавистью – не важно. Но пойми, ты никому и ничему в России не будешь нужна вот такая, сломленная, растерянная, бездеятельная, погруженная только в свое. Такими людьми полна вся их литература, и они инстинктивно, как здоровое животное, тянутся к противоположному. А в нас, немцах, это противоположное есть, и твое спасение только в этом. Возьми себя в руки, моя девочка. Я же готов помогать тебе во всем. Оставь сейчас даже то чувство вины, которое в большей или меньшей степени присутствует во всех нас, оставь, оно уже сделало свое доброе дело: ты увидела другой народ и другую страну. Это очень и очень много. Но, несмотря ни на что, останься настоящей немкой, иначе ты придешь к ним не как равная к равным, способная обогатить и дополнить, а как жалкий проситель, как кролик, загипнотизированный удавом, а уж они умеют использовать любовь к себе! Не забывай, они не Европа, кровь их не усмирена веками самоконтроля, они… Впрочем, мой пафос сейчас тебе не поможет, ты должна сделать только одно: обратить свои глаза не внутрь, а наружу. Реальный мир всегда богаче любых, самых смелых наших представлений о нем.
* * *
Наутро после этого разговора или, вернее, монолога Хульдрайха, задетая за живое, Кристель первым делом съездила в гимназию поинтересоваться, когда и какие русские курсы можно пройти еще. Этой длинной ночью она передумала о многом и пришла к выводу, что именно из-за незнания языка находилась в России в каком-то подвешенном состоянии. Не от этого ли и появилось чувство нереальности происходящего? К утру Кристель уже окончательно казалось, что если она преодолеет языковой барьер, то все станет на свои места.
Рыкающий Гроу абсолютно не удивился ее появлению, словно давно его предвидел, и предложил ей курсы по самым новейшим методикам с преподавателями из России, которые с первого августа открывались в столице. Курсы были дорогими и вместе с дорогой туда и обратно занимали немалое время, но Кристель согласилась не раздумывая и, уже стоя в дверях, подняла глаза на портрет страдающего писателя с залысинами.
– Скажите, господин Гроу, а что бы вы могли мне посоветовать почитать, то есть, в переводе, конечно, из русских?
– Смотря для чего, – Гроу, видимо, заинтересовался и вынес свое грузное тело из-за стола. – Если для эстетического, так сказать, наслаждения, то одно, а если для тщетных попыток понять русскую душу, то другое…
