Если здесь осуществилось нечто подобное, то цель и деятельность этого места наверняка находятся под контролем самого высокого уровня. От этой мысли мне стало не по себе. Я не располагал никакой информацией, у меня не было никакого предчувствия, что Татаров может здесь делать.
Татаров между тем подходил к концу своих рассуждений, заумных и запутанных:
– …одиночество ведет к завершению. «Серьезность» математической теоремы заключается не в ее практических последствиях, которые сами по себе обычно незначительны, а в важности математических идей, которые она вызывает. Таким образом, математическая теорема соединяет важные идеи и несет в себе некую отсылку к реальному миру физического существования. Это, вероятно, приведет к важному прогрессу в самой математике и даже в других науках.
В целом это оправдывает поведение математика, который в этом отношении схож с поэтом. Мы не ищем результатов в стихотворении, но поэзия ничего не значит, если она не соотносится с узнаваемой реальностью.
Татаров открыл глаза, заглянул в бумажный стаканчик, увидел, что уже уничтожил его содержимое, и отставил в сторону.
– Вы все еще следите за моими рассуждениями? – спросил он. – Я понимаю, что мои ответы на ваши вопросы сложны, но я знаю, что вы в состоянии интерпретировать мои доводы.
– Да, профессор. Если у меня возникнут какие-либо сомнения, я обращусь к записи.
– Итак… следующий вопрос?
Я позволил своим мыслям отвлечься и не был готов к следующему вопросу. Я взглянул на свои рукописные заметки. Мой взгляд упал на пару слов, которые я подчеркнул, обвел кружком и поставил рядом два вопросительных знака. Ухватившись за них, я в замешательстве выпалил:
– Профессор, во время нашей предыдущей встречи вы познакомили меня с теоремой Томаса. Имеет ли она какое-либо отношение к работе, которую вы делаете в настоящее время?
– Теперь вы меня заинтересовали. Разумеется, именно поэтому я здесь.
– Не могли бы вы объяснить подробнее?
Он медленно снова откинулся на спинку стула. Хотя внешне Татаров пребывал в покое, одновременно он как будто по-настоящему ожил, полностью функционируя единственным известным ему способом.
– Томас… да, конечно. Я рад, что вы это помните. Это место, этот анклав в Шотландии… само воплощение теоремы Томаса. Это то, что здесь происходит. Теорема Томаса – это то, что математики называют условной теоремой, поэтому она имеет сходство с большей частью трудов по квантованию, которые я выполнял в течение многих лет. Однако взятая сама по себе она не является математической. Я вам это уже объяснил. Поскольку это социальная теорема, касающаяся реальных людей в знакомых им ситуациях, она в значительной степени остается не исследованной другими математиками. Теорема Томаса имеет дело с последствиями. Таким образом, она имеет применение в реальном мире. Вернемся вкратце к моей предыдущей аналогии: теорема Томаса похожа на конкретную поэзию. У нее есть применение, осязаемая форма. Она была сформулирована в 1920-х годах социологами, озабоченными последствиями человеческого поведения и человеческих убеждений…
Я вновь поймал себя на том, что начинаю отключаться, но теперь я осознавал опасность того, что Татаров поймет, что я не сосредоточен, поэтому подготовил свой следующий вопрос, который сейчас задам.
Татаров думал и говорил быстро и ясно. Он возвращался к гипотезам. Я напряг внимание. Он сказал, что склонен рассматривать нематематическую гипотезу как дилемму или загадку реального мира, возникшую не из какой-то абстрактной квантовой концепции, а из жизни и действий реальных людей.
Он один за другим сыпал примерами – например, несчастные или уязвимые люди, которые обращались за психологической помощью. Он проанализировал их истории болезни. Иногда ему выпадала возможность тщательно изучить преступников с девиантными или антисоциальными мотивами.
В какую историю верил социопат или психопат, что именно позволило ему отбросить все социальные ценности? Татаров добавил, что его интересовали вожди-деспоты, чьи решения часто принимались без учета возможных последствий: его особенно интересовало решение Гитлера о нападении на Советский Союз в 1941 году.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В терминах, которые, по словам Татарова, он разрабатывал, любое социальное изменение, затрагивающее миллионы людей, логически было гипотезой, ведущей к теореме Томаса. Он предложил любое из ряда ужасных событий: стихийные бедствия, преступления, акты гражданского неповиновения, любые потрясения, достаточно серьезные, чтобы вызвать глобальную реакцию. По его словам, любое из этих событий можно представить как гипотезу, а их последствия будут похожи на теоремы, которые их разрешили.
Я вновь начал терять нить его рассуждений, весьма трудных для понимания. Время шло, и мне срочно требовался перерыв, возможность выйти на улицу и подышать свежим воздухом, собраться с мыслями, чтобы задать больше вопросов и, возможно, добиться от него большей ясности. Однако Татарова, похоже, было не остановить, поэтому я сидел и ждал, терпел, надеясь на естественную паузу.
Наконец она наступила. Татаров медленно наклонился вперед на своем стуле и открыл глаза, он наверняка заметил, что я смотрю прямо на него. Он снял бейсболку и почесал затылок. Остатки волос на его голове встали дыбом.
– Думаю, пора отдохнуть, – сказал он. – Если вы согласитесь пойти со мной, я покажу вам часть этого здания, в которую посторонних обычно не пускают.
Он прикоснулся к чему-то под краем стола, и странная акустика комнаты изменилась.
– Она мне понадобится? – сказал я, имея в виду свою каску. Нормальность моего голоса на миг удивила меня. У меня вновь отложило уши.
– Нет, пока мы находимся внутри здания. Но все равно захватите ее с собой. За пределами офисов ни в чем невозможно быть уверенным.
Интересно, имел ли он в виду вероятность падения на меня частей старого здания или же тех, кто здесь работал.
Водолечение
Мы воспользовались современными туалетами в отремонтированных офисах, после его Татаров повел меня в боковой коридор. Нам надо было пройти через одну из дверей бывшей водолечебницы, которую Татаров открыл старинным железным ключом, потускневшим от времени. По другую ее сторону нас тотчас окружили запущенность и ветхость… вся краска, обои и во многих местах сама штукатурка исчезли, оставив темные, неровные участки голой кирпичной кладки стен, некогда обшитых дранкой, которая почти сгнила и теперь отваливалась. Во многих местах потолок опасно провисал. Я надел каску.
Спустившись по небольшой лестнице, мы вошли в просторный зал с высоким потолком, по обеим сторонам которого расположились около двух десятков глубоких раковин и ванн для купания. Это был основной бювет для забора воды из источника. У двух стен стояли ванны и раковины. Каждая была либо сломана, либо расколота, либо отваливалась, либо по крайней мере была помечена хрупкостью старости. Над каждой был установлен потускневший от времени кран. Богатая минералами вода текла годами, распространяя под протечками в трубах и по грязноватым поверхностям старых фарфоровых раковин зеленые, коричневые и желтые пятна.
На полке стояло несколько современных пластиковых стаканчиков. Татаров снял два и сорвал с них полупрозрачную пластиковую упаковку.
– Вы должны попробовать воду, пока вы здесь, – сказал он и с трудом повернул один из кранов. В его стакан потекла мутная вода.
– Я, пожалуй, воздержусь, – сказал я, оглядывая грязное помещение.
– Вы должны! Это абсолютно гигиенично. Помните, это тот самый источник. Мы прямо над ним. Вода сейчас так же хороша, как и столетие назад. Состоятельные люди выложили бы сотни долларов за право приехать в этот отель и попить ее. – Он поднял свой стаканчик и по-русски произнес короткий насмешливый тост: – Здоровье!
Помедлив еще несколько мгновений, я налил полстакана и тоже поднял его. Это было похоже на бледную смесь воды и молока. Я одним глотком выпил ее. Она была очень холодной, солоноватой и оставляла металлическое послевкусие.
