Впрочем, деньги, уплаченные директором вперед, на пользу не пошли.
Оказавшись на Невском, сквозь окно модного кафе, оборачивавшегося в памяти милой пирожковой, Макс видел Нину. Она сидела за столиком и нервно курила. Так нервно, как могла только она.
Что было в этом притягательного, Макс не знал. Вернее, не мог себе объяснить. Еще когда их отношения были в самом разгаре, она так же затягивалась, сидя на краю кровати. А он открывал окно: родители не любили запаха табачного дыма. Перевешивался на улицу и пускал дым в темную Большую Пушкарскую. И обычно не докуривал сигареты.
Немного помявшись, он решил, что такая встреча все-таки судьба, и осторожно поскребся в витрину. Нина перелистнула страницу лежавшей на столике книги и ничего не услышала. Макс поскребся сильнее, а потом, осмелев, постучал. Тут появился молодой человек с подносом. Нина всегда любила молодых. И даже порою, пьяная, хвасталась, скольких юношей она лишила девственности. Под взглядом молодого человека Макс успел юркнуть за стенку.
И пошел назад, хотя в планах были какие-то покупки и прочая бытовая суета.
Леша, к счастью, оказался на работе. И даже смог спуститься в давно обжитую пивную. После второй кружки он поморщился:
– Нинку, что ли, встретил?
Макс попытался отрицать, но вскоре признался:
– Кажется, что забыл ее… Но как встречу… Жрет меня что-то изнутри. То ли жизнь неудавшаяся, то ли…
Леша вздохнул. Тогда, три года назад, именно он вытянул Макса из омута депрессии и выслушал про Нину столько, что мог, наверное, написать роман.
– Прекращай эту ботву.
– Ты знаешь, живу вот. А ни жизнь не люблю, ни себя… Думаю порою, когда же этот весь кошмар кончится. Не справился я с жизнью. Убил бы меня, что ли, кто-нибудь. Не тяну я… Устал.
Леша как-то сумел сместить центр разговора на какую-то литературу и забавные случаи. Макс заливисто, уже пьяный, хохотал. Но потом зачем-то снова потащился к бывшей пирожковой. Сначала постоял у окна, затем вошел и сел за тот самый столик. Кто-то уселся рядом, грохнув подносом. Макс, не глядя на соседа, встал и поехал домой. Было недалеко, но он взял такси. Лезть в метро не было никаких сил.
Утром, бреясь, он покачал себе в зеркало головой: «Да… Давно что-то такого не было». Для бритья пришлось развести мыло: пену он вчера так и не купил. Еще немного повздыхав перед зеркалом, он понял, что уже пора ехать на урок.
Весна сдала свои позиции, и уже голый асфальт снова засыпало свеженьким снежком. Макс, чуть не поскользнувшись при входе во двор, застал директора заводика с ведерком и губкой в руке. Тот, не брезгуя, драил собственный «лексус». Максим степенно поздоровался, попытавшись протянуть руку, и, получив извинения: «Гляньте, какой чумазый», – пошел подтягивать нерадивого ученика до европейских высот.
Но не успел еще толком проверить домашнее задание, как во дворе что-то громко захлопало. Тревожно заорали взлетевшие с помойки чайки.
– Максим Александрович, гляньте в окошко, что там такое?! – крикнула из кухни дрогнувшим голосом мама будущей грозы европейских вузов.
Максим Александрович глянул.
Директор завода лежал ничком на белом, словно саван, только что выпавшем снегу.
– Того, упал почему-то, – выдавил сжавшимся внезапно, как в страшном сне, горлом Максим Александрович, прекрасно понимая, неожиданно для себя, что на самом деле произошло.
– Бегите, бегите, помогите ему! – крикнула предполагаемая вдова.
Максим, как был, в гостевых шлепанцах, спотыкаясь на грязной лестнице, рванул во двор. Самым сложным оказалось выйти из парадного. Время сбилось, ледяной сквозняк хлопал входной дверью, пробираясь под рубашку, и было непонятно, успели ли киллеры скрыться с места происшествия. Макс выдохнул и, как в черную холодную воду весны, выпрыгнул во двор.
Чайки, успокоившись, снова оккупировали помойку.
На снегу, в нескольких метрах от директора завода, чернел пистолет. К нему подбиралась, спеша из дырки в голове, широкой лужей кровь. От нее шел густой пар. И, словно в дурном голливудском боевике, в алую кровь опускались снежинки. Через пар.
Максим, понимая, что это бесполезно, попытался нащупать на шее покойника пульс. Кровь уже замерла, и пронзительный цвет советского флага оборачивался ржавым железом.
Из парадного, захлебываясь в крике, какими-то непонятными зигзагами выбежала мама ученика. Ноги не держали ее, и она уселась прямо на землю. Вверх по шелковому халату поползли тени растаявшего снега. Завыла милицейская сирена, молодой опер в алый блокнотик записывал фамилии свидетелей. Потом стали подтягиваться друзья семьи, и Максим Александрович ушел. В ближайшем магазине он взял бутылку водки и выпил ее тут же, из ствола, на набережной. Вкуса не чувствовалось. У дома взял вторую. Ночью вышел за чекушкой. Не спалось: глаза нерадивого ученика смотрели на него из темноты. Продолжала просить посмотреть в окно вдова, еще ни о чем не догадывающаяся.
А утром было первое апреля и конец школьных каникул. Первый урок выпал в классе, где Максим Александрович вершил классное руководство. Начал он, надеясь, что голова чуть-чуть оживет, с переклички.
На фамилии «Иванов» дети весело загалдели.
– Тихо, по одному, – прикрикнул Максим Александрович, морщась. – Где Иванов?
Отличница Оля, радуясь, что для важного сообщения выбрали именно ее, радостно доложила:
– А Иванова Митрохин убил!
Максим Александрович не смог переварить сообщение, списав на звенящие в голове стекла:
– Что? Еще раз.
– Иванов с Митрохиным пошли гулять в парк. Там Митрохин Иванова и убил!
– Где Митрохин? – Максим Александрович обвел глазами ряды парт.
– Сидит Митрохин, – весело загомонили дети, – а Иванов того, в морге!
Максим Александрович помрачнел.
– Я не думал, что когда-либо мне придется объяснять вам такие вещи. Смерть, а тем более смерть насильственная (внутри у Максима Александровича что-то неприятно перевернулось), – не шутка и не повод для юмора.
Дети продолжали колобродить.
– Я знаю, – Максим Александрович возвысил голос настолько, насколько это было возможно в его положении, – что сегодня первое апреля. Тихо!!
Но ученики, уже не обращая на окрики Максима Александровича никакого внимания, захлебываясь от казавшихся им веселыми подробностей, убеждали своего классного руководителя, что один их одноклассник все-таки убил другого. «Завалил», вернее, они говорили.
Максим Александрович хлопнул дверью и пошел к директору. Тот развел руками:
– Чистая правда. Пошли гулять в ЦПКиО, взяли пива. Поссорились. Стали драться. Один «розочкой» другого – раз! И завалил. Ну испугался, сам скорую вызвал, да поздно уже было… Сонная артерия.
Максим вернулся в класс и мужественно довел уроки до конца. Он понял, что позвонит сегодня Нине, и она станет его женой. На душе было спокойно.
Легкая походка
Троллейбус уже тронулся, но я успел выскочить через закрывавшиеся с лязгом двери. Пострадал локоть. Он страдал постоянно. Неделю назад я ударился им о холодильник. Смешно, но рука потом еще дня два гнулась плохо. Сейчас, впрочем, он терпел за дело: в остановке от комнаты, что я снимал, был киоск с дешевыми сигаретами.
В моей пачке «Marlboro», оставшейся дома, болтались, насколько я помнил, последние пять штук.
Потирая ноющий локоть, я обнаружил, что киоск закрыт. Как и другие по соседству, не столь, может, и дешевые, но все равно гораздо более гуманные, нежели на моей остановке. Досадуя, что не удосужился посмотреть в окно, прежде чем покидать теплый троллейбус, я поплелся к дому.
Октябрь, еще недавно бывший теплым, уже притворялся ноябрем и, поддувая ветерком с залива, поливал мелкой принизывающей моросью. Прохожие спешили, подняв воротники и совсем не глядя вперед, укрываясь от летящих в лицо капелек. Какой-то тип с профессорской бородкой ударил меня сначала выставленным вперед зонтом, потом плечом и, извинившись, устремился дальше.
Киоск на моей остановке тоже оказался закрыт. По Большому проспекту неслись троллейбусы и «Волги», рассекая стену капель. Продолжать поиски настроения не было, и я, решив, что дотяну как-нибудь до завтра, свернул к своему парадному.
* * *
В начале века дом был заселен вполне преуспевающими – в те времена – учителями и врачами. На втором этаже в роскошной квартире жил купец, и обитатели нынешних коммуналок любили мыть кости его внучке, седой старухе с громадным и пупырчатым, как соленый огурец, сморщенным носом, изредка курившей в сквере напротив «Беломор»:
– Нынче не то, что давеча, – ухмылялись жильцы.
Хотя старуха и отработала всю жизнь на Кировском, как, впрочем, и большинство жителей дома, за свою ее не признавали.
– Нэпманша, – цедили они сквозь зубы.
