ГЛАВА XXI
ФАНТАСТИЧЕСКИЕ УБЕЖИЩА
Сначала озлобление, потом презрительное равнодушие — таково было мое настроение среди побоев, незаслуженных наказаний, обидного невнимания. Но я не жил в училище, не был в классе, когда даже присутствовал, не видел стен и скамей, не слышал разговоров и криков. Я витал в другом мире, другое было в глазах и в ушах у меня. Я воздвигал дворцы и мосты, прокладывал дороги, созидал царства, совершал открытия, был в походах, устраивал хозяйства, погружался в моря, взлетал к звездным мирам. Когда и с чего начались мои фантастические полеты, не могу уловить момента. Верно то, что начались они именно в период озлобления, между 10 и 12 годами от рода, когда я разорвал книгу и бросил учиться; натолкнули на них разнообразные путешествия, читанные мною, и затем исторические романы; а возбуждалась каждая фантазия всегда несоответствием вычитанного идеалу, который залегал в душе или тут же создавался. Прочитываю, положим, я записки Фукса о Суворове, биографии генералов Двенадцатого Года и вообще описание этой войны. Я недоволен тем, что Суворов не дожил до Двенадцатого Года и не встретился вообще с Наполеоном, и начинали слагаться картины: что бы произошло, когда бы Суворов дожил до Аустерлица и принял бы командование? Или я допускал и Аустерлиц, и Фридланд, но приглашал Суворова к началу Отечественной войны, придумывал ему поручения, для того чтоб он не мог быть вызван ранее; сочинял положения, придумывал небывалый поход вроде десяти тысяч греков Ксенофонта, где-нибудь в Персии, далее еще — в горах Белуджистана, где завязли наши войска со своим бессмертным полководцем, претерпевая ужасы, но совершая беспримерные подвиги. Я мысленно чертил планы сражений, расставлял войска, каждому роду оружия давал свое назначение, придумывал новых героев, которые при этом выдвигались; шаг за шагом я следил за последовательностью битв, участвовал в переходах, чертил местности, в которых происходили события. Это были не мимолетные картины, а последовательные, и притом не картины, а мысли, сопровождаемые живыми представлениями. История пересочинялась. Петр живет, например, более семидесяти лет и вычеркиваются страницы Екатерины I, Петра II, Анны Иоанновны, продолжаются реформы, развивается все шире план Петра; замыслы, которых он не успел привести в исполнение, довершаются, карта Европы и Азии изменяется, забегая вперед за XIX столетие; кругом рождались новые династии, совершались перевороты, крушились царства. Мысль, раз остановившись на чем-нибудь прочтенном и захватив меня, была зерном, которое развивалось все далее и далее, разрастаясь в целое древо. Она пришла мне сегодня, но я ложусь с ней спать, встаю с ней завтра; ум, не уставая, работает над ней без перерыва целые недели, пока изнемогает, доводя часто преувеличение или превращение до абсурда или поражаясь чем-нибудь новым, что дает течению мыслей новое направление. Римляне, завоевывая дикие страны, начинали тем, что прокладывали дороги. Достаточно было об этом прочитать, и, может быть, с описанием прочности этих дорог, сохранившихся тысячелетия; воображение начинало работать: прокладываю дороги по всем направлениям земного шара; ум углубляется в размышления, где должны пройти (а воображение создавало — уже прошли) главные дороги, где побочные, как разместиться должен (в воображении — размещается) род человеческий согласно очертаниям берегов и внутренних водных путей. Кто ж сработал эти дороги и сколько времени потребовалось? Ум принимается за вычисления, вспоминает о египетских пирамидах и луксорских подземельях. Сколько лет, сколько рук потребовалось на эти гигантские сооружения!
Путешествия были преимущественным, а морские — любимым чтением. Какие суда воображением были сооружены, какая изящная и прочная оснастка им дана, какой быстрый бег им сообщен, какой материал для их кузова придуман, противостоящий всем стихиям! Хотя пароходы и паровозы изобретены и я видел рисунки тех и других, но они не увлекли воображения. Воображение требовало живого деятеля, личной отваги; порядок, при котором действует механический закон, а человек оставляется покорным орудием мертвой силы, добавочным колесом машины, этот порядок не прельщал и не увлекал меня. Мои корабли ходили на парусах и на веслах, на подвижном киле особенного устройства, как и паруса, были также особенные; ветер с одинаковым успехом действовал, попутный он или противный. Воображение создавало парус в виде вертящихся крыльев мельницы, одновременно вращающихся и на своей оси, вроде того как в последние годы придумано устройство ветряных двигателей в Америке компанией «Эклипс». Корабли были металлические, но не железные, а из металла, легкостью превосходящего алюминий и упругостью превышающего сталь. Нужно было открыть этот металл, и к услугам явились горы, служащие ему месторождением, случай, поведший к его открытию, экспедиции, снаряжавшиеся за его добычей, войны народов за его приобретение. Корабли летают по морям; они содержат правильное сообщение между всеми пунктами земного шара; для всемирного удобства они подчинены одной власти. Народы согласились разделить сушу, а в море не терпеть ничьего владычества. Это общая стихия, как воздух. Рядом войн и конгрессов установлена эта свобода, где море принадлежит всем и никому, и под всемирным контролем совершаются транспортные и почтовые рейсы никому и всем принадлежащих кораблей.
Но не узко ли, не ограниченно ли действие этих крылатых носителей? Рыба плавает не над водой, а в воде; утка, плавая, способна летать. Воображение изощрялось представить и ум помогал осмыслить суда, способные погружаться до дна океана и летать по воздуху с быстротой птицы. Аэростат так же не занимал меня, как пароход с паровозом: покорность причудам стихий теснила меня. Я требовал птицы или похожего на птицу, пусть похожее на летучую мышь, но живое, подчиненное личному велению. Лодка с крыльями из легкого материала, с перьями, как у птицы, наполненными также горячим воздухом, как у птицы; это не металл, а может быть и металл, может быть, сок какого-нибудь растения на каком-нибудь коралловом острове, способный отвердевать, подобно копалу, и приобретать упругость, равную роговой материи пера. Я летал в этих воздушных лодочках, я созидал их несколько видов: один, годный для употребления в виде крыльев или зонта, и — громоздкие разных размеров и видов. Но, напрягаясь их сочинить, ум уставал и обращался к возможности воспользоваться услугами действительных птиц. Лошадь приучена, на собаках и оленях ездят, орел имеет силу поднять ягненка. Отчего не воспитать и птиц для послуги при полете? И образовывался изящный воздушный экипаж со стаей запряженных птиц, с лодочкой среди них, со станциями для их остановки. Какая прелесть этот воздушный караван, напоминающий стадо журавлей в виде треугольника, с тем же кормчим впереди, но вместе с боковыми ветвями, которые напоминают крылья! Это — птица, составленная из нескольких птиц; птицы-крылья припрягаются к ней, чтоб облегчить повороты движения этой лодочки, расположенной среди них и напоминающей отчасти китайскую лодку водных жителей Кантона, отчасти — венецианскую гондолу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
