– Мы их опережаем на несколько часов, Уилл Генри. Если не случится никаких непредвиденных задержек, мы, скорее всего, прибудем в Аденский залив намного раньше, чем русские. Но там они могут нас нагнать. Я не знаю, сколько времени займет устроить нам рейс до Сокотры, – он поглядел вниз, на меня. – Если только ты не хочешь поехать обратно.
– Поехать обратно? – я подумал, что у меня, должно быть, галлюцинации. Монстролог всерьез думал сдаться? То были столь необычные для него слова, что я подумал, уж не сошел ли он с ума – уж не опередил ли Аркрайт события, когда привез его в Хэнвелл.
– Я могу телеграфировать фон Хельрунгу, чтобы он встретил тебя в Лондоне.
– И бросить вас одного? Нет, доктор Уортроп.
Он печально покачал головой.
– Не думаю, что ты понимаешь, на что соглашаешься своим отказом.
– Это никогда меня не останавливало, – ответил я. – Только непонимание того, на что я соглашаюсь отказом.
Монстролог рассмеялся.
Первые несколько часов нашего средиземноморского плавания я боялся, что морская болезнь, мучившая меня в Атлантике, вернется, как неприятный родственник, неожиданно прибывший к обеду. Его общество вам ненавистно, но не принять его вы не можете. Монстролог запретил мне оставаться на нижних палубах, заявив, что атмосфера там насыщена угольной пылью и «смрадом четырех континентов», под которым, как я догадался, подразумевались остальные пассажиры. Он привел меня на бак и указал прямо вперед.
– Смотри на горизонт, Уилл Генри. Это единственный трюк, который помогает. Причем почти от любого недуга, если подумать.
– Доктор фон Хельрунг говорил, мне надо танцевать.
Доктор с серьезным видом кивнул.
– Танцы – тоже неплохая идея.
Он оперся о поручень. Зюйдовый ветер отбросил длинные темные волосы монстролога назад, превратил его сюртук в хлопающий семафорный флажок. Уортроп прикрыл глаза и поднял лицо к ветру.
– Еще не, еще не, – пробормотал он. Глянул сверху вниз на мое озадаченное лицо и объяснил: – Африка. Знаешь, ты можешь ее унюхать.
– Как она пахнет?
– Не могу объяснить. Это было бы как пытаться описать синий цвет человеку, слепому от рождения, – и затем, поскольку он был Пеллинором Уортропом, он попытался. – Старо. Африка пахнет… старо. Не старо в том смысле, как сгнившее или прокисшее, а в самом лучшем смысле слова – старо, потому что нам только еще предстоит сделать ее «новой». «Старо» означает мир такой, каким он был до того, как мы пересоздали его по образу своему и подобию, изрезали землю плугами и вырубили леса топорами, перекрыли реки плотинами и выбурили в земле гигантские дыры. Прежде, чем мы научились брать больше, чем нам нужно, прежде, чем мы освоили прямохождение. Настолько старо, что можно даже сказать, что Африка пахнет ново.
Он вновь повернулся к горизонту:
– Когда мне хуже всего, и я не могу заставить себя оторвать голову от подушки, и весь мир кажется черным, а сама жизнь – рассказом идиота, я думаю об Африке. И темный прибой отступает, будто в ужасе – у него нет ответа на Африку.
– Темный прибой?
Доктор резко тряхнул головой. Казалось, он досадует, что упомянул об этом.
– Мое название для вещи, которой не может быть названия, Уилл Генри. Или которую я слишком боюсь называть. Она и часть меня, в то же время – нет. Это похоже на прилив – отступает мягко, а возвращается с ревом. Однако оно непредсказуемо в отличие от приливов, хотя им, как и морем, правит луна… – он грустно покачал гловой; монстролог не привык к невнятности. – В удачные дни я способен отогнать темный прилив. Но в худшие я им захвачен – он гонит меня. Я бы убежал от него, но он часть меня, так куда же мне бежать? О, не бери в голову. Невозможно точно выразить, что я имею в виду.
– Все в порядке, сэр. Думаю, я понимаю.
Я прикрыл глаза и подставил лицо горячему средиземноморскому ветру. Я страстно хотел узнать, как пахнет Африка.
Стоянка в Порт-Саиде, на северной конечной станции по Суэцкому каналу[114], должна была быть короткой – два часа на загрузку корабля углем, припасами и денежными переводами. Эта суматоха согнала большинство пассажиров на берег, в том числе и нас с доктором; хотя целью последнего было не столько сбежать, сколько устроить наше спасение.
Сперва мы заглянули на телеграф, где Уортроп отправил фон Хельрунгу следующее краткое послание:
«ПРИБЫЛИ ЕГИПЕТ ТЧК ДОЛЖНЫ ПРИБЫТЬ
АДЕН ДЕВЯТНАДЦАТОМУ ЧИСЛУ ЗПТ НЕМЕДЛЯ
ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ
ТУДА ЕСЛИ НОВОСТИ ТЧК»
И затем следующее, той, что спасла его в Венеции:
«СООБЩИ КОНТОРУ ВЛАСТЕЙ ПОРТА
АДЕН КОГДА ПОЛУЧИШЬ
ЭТО ТЧК ПЕЛЛИНОР ТЧК»
На телеграфной станции было жарко, душно и очень людно; в основном там толпились европейцы (телеграфист сам был немец), и большая их часть направлялась домой из Индии, получив свою долю экзотических земель и романтики дальних странствий. Мы вышли на улицу, где было не так душно и людно, но зато куда жарче: палило как из доменной печи, к чему я, выросший в Новой Англии, совершенно не привык. Чувство было такое, как будто легкие мои медленно раздавливают.
– Где твоя шляпа, Уилл Генри? – спросил доктор. – В Африке без шляпы вообще никуда нельзя ходить.
– Я оставил ее на пароходе, сэр, – задыхаясь, выговорил я.
– Тогда пошли, но надо поторопиться. Перед тем, как мы отбудем, я должен кое-кого повидать.
Он вел меня по череде узких, петляющих улочек и запутанным переулкам едва ли шире лесной тропинки, разве что деревья здесь были без ветвей и с тонкими стволами, а пыль под ногами дымилась и кипела.
Мы завернули за угол и очутились на открытом рынке, что называется «сук». На таком базаре, на котором можно найти практически все, что угодно – сладости и диковинки (я видел несколько человек, торговавших сушеными человечьими головами), алкоголь, табак, кофе и одежду – включая самые разные шляпы-канотье. Впрочем, отыскать такую, что не была бы мне велика по меньшей мере на три размера, мы не смогли. Кто-то сказал, что солнце, должно быть, засушило мне голову. Мне было все равно. Поля шляпы съезжали мне брови, и вся она противно покачивалась при малейшем движении, но это была хоть какая-то защита от ненавистного солнца.
Покинув рынок, мы направили свои стопы в дымную кофейню, недалеко от доков. Завсегдатаи – все до одного мужчины – сидели небольшими группками, покуривая кальян – фруктовый табак через заполненные водой, изысканно украшенные трубки. Завидев моего наставника, хозяин бросился вперед, яростно хлопая в ладоши и крича: «Михос! Михос!» Он заключил доктора в медвежьи объятия, от которых у того затрещали ребра.
– Погляди-ка, что ветер принес из пустыни! Привет, привет тебе, мой старый друг! – вскричал хозяин на практически идеальном английском.
– Фадиль, приятно вновь тебя видеть, – тепло ответил Уортроп. – Как идут дела? Плохо?
– Еще хуже! Ужасно! Но дела всегда идут ужасно, поэтому я не жалуюсь. Но кто это прячется под большим белым зонтиком?
– Это Уилл Генри, – ответил монстролог.
– Генри! Сын Джеймса? А где Джеймс?
– Его нет.
– Нет?
– Умер, – вставил я.
– Умер! Ох, но это же ужасно! Ужасно! – на его болотно-карие глаза навернулись слезы. – Когда? Как? И ты его сын?
Я кивнул, и шляпа подпрыгнула на моей усохшей от солнца голове.
– И теперь ты на его месте. Очень высокая планка, маленький Уильям Генри. Воистину высокая!
– Да, – сказал Уортроп. – Фадиль, мой корабль отходит меньше, чем через час, и я должен кое-что…
– Ох, это ужасно! Ты зайдешь ко мне на обед, Михос; садись на следующий корабль. Соглашайся; ты ранишь мои чувства, если откажешься.
– В таком случае, боюсь, вынужден буду их ранить. Возможно, когда – или если – я вернусь…
– Если вернешься? Если? Что это значит, «если»?
Доктор огляделся в ароматном дыму. Посетители Фадиля, казалось, не замечали нашего присутствия. И все же…
– Я все объясню – наедине.
Мы последовали за ним в заднюю комнатку, нечто вроде миниатюрного игрального зала, где очень толстый человек играл в кости с двумя беспокойными, потеющими и явно переутомившимися бельгийцами. Они бросили на стол свое серебро, проследили, как выкатываются кости из деревянной коробочки толстяка, и потом – как их серебро исчезает. Уортроп неодобрительно заворчал; Фадиль отмахнулся от его возражений.
– Они из Бельгии, Михос; им на все плевать. Садись вот сюда в уголок, где до нас не донесутся вопли боли и страданий. Но это ужасно; о чем я только думал? Я принесу тебе чаю – у меня есть дарджилинг! – а Уильяму ласси[115].
– У меня правда нет времени на чай, Фадиль, – вежливо сказал мой наставник.
– Что? Нет времени на чай? У тебя, Михос? В таком случае, твои дела в Египте должны быть ужасны, как мои.
Монстролог кивнул:
– Практически во всех отношениях.
– Что на этот раз? Снова контрабандисты? Я говорил тебе, Михос: держись подальше от этого отребья.
