– На сей раз дело в другом отребье, Фадиль. Охранка, тайная полиция царя.
– Русские? Но это же ужасно! Что ты сделал царю?
Уортроп улыбнулся:
– Скажем так: у нас с ним конфликт интересов.
– Ох, это не очень-то хорошо – для царя! Ха! – он облокотился на стол; глаза его жадно сверкали. – Что может Фадиль сделать для своего доброго друга Михоса?
– Их двое, – отвечал доктор и описал Рюрика и Плешеца. – Мне удалось оторваться от них в Лондоне и Венеции, но они отстают от меня не больше, чем на несколько часов.
– И их судно остановится здесь: загрузиться углем и припасами, – Фадиль мрачно кивал. – Предоставь все мне, Михос. Эти двое встретили свой последний рассвет!
– Я не хочу, чтобы ты их убивал.
– Ты не хочешь, чтобы я их убивал?
– Убив их, ты только добавишь себе неприятностей. Не пройдет и недели, как Порт-Саид будет кишеть рюриками и плешецами.
Фадиль фыркнул и стукнул кулаком по открытой ладони – жест презрения у арабов.
– Пусть приезжают. Я русских не боюсь.
– Ты этих русских не видел. Они сыновья Сехмет-разрушительницы.
– А ты – Михос-лев, страж горизонта, а я Менту, бог войны! – он перевел на меня сверкающие карие глаза. – А ты кто будешь, сын Джеймса Генри? Твой отец у нас был Анубис, взвешиватель людских сердец. Быть ли тебе его сыном Офоисом, открывающим путь к победе?
Уортроп проговорил:
– Что мне нужно, Фадиль, так это время. Две недели будет хорошо, месяц – еще лучше, четыре месяца – мечта. Можешь мне его дать?
– Если бы ты позволил мне их убить, я дал бы тебе вечность! Но да, у меня есть друзья в Порт-Саиде, а у них есть друзья в суде Тауфик-паши[116]. Это можно устроить. Обойдется недешево, Михос.
– Фон Хельрунг переведет тебе столько, сколько понадобится, – монстролог посмотрел на часы. – И еще одна вещь, – быстро проговорил он. – Мы на пути в Аденский залив, и мне понадобится оттуда транспорт до пункта конечного назначения.
– А что за пункт конечного назначения?
– Не могу сказать.
– Что это такое – не можешь сказать? Это же я, Фадиль!
– Мне нужен кто-то, кто точно умеет держать язык за зубами и не боится слегка рискнуть. Быстрое судно также не помешало бы. Знаешь кого-нибудь такого в Адене?
– Я много кого знаю в Адене, но мало кому верю. Есть один, который не так плох. Быстрого судна у него нет, но он скажет, у кого оно есть… На что это ты такое охотишься, что интересует русского царя и не дает тебе довериться своему старому другу Фадилю? Что на этот раз за чудище?
– Я не знаю, – честно ответил доктор. – Но я намерен это выяснить – или умереть, пытаясь.
Фадиль настоял на том, чтобы проводить нас, и, казалось, все на людных улицах его знали. Всю дорогу от кофейни до сходен до нас доносились оклики: «Фадиль! Фадиль!» – и при каждом крике доктор дергался в сторону: он-то рассчитывал, что визита в Порт-Саид никто не заметит.
– Когда ты закончишь свое жуткое дело и завершится твоя охота на то – сам не знаешь что, ты вернешься и расскажешь все, что можно знать царю, но нельзя Фадилю! Мы попируем фасихом и кюфтой, и я представлю своих дочерей Уильяму – или лучше сказать, Офоису? Ха-ха!
Он сильно хлопнул меня по спине, украдкой огляделся и вытащил из кармана брюк некий небольшой предмет. Это был вырезанный из алебастра жук-скарабей, вделанный в ожерелье. Фадиль сунул амулет мне в руки, сказав:
– Это хепер, мой новый юный друг, времен Десятой династии[117]. По-древнеегипетски его название значит «рождаться». Он принесет тебе удачу.
– И несколько лет в тюрьме, если власти нас с ним поймают, – сухо прибавил доктор.
– Я честно заполучил его, выиграл в «псы и шакалы» у очень пьяного венгерского виконта, что купил его у уличного мальчишки в Александрии. А теперь не оскорбляй меня отказом от моего подарка.
Он обнял Уортропа, увенчал медвежье объятие поцелуем – египетским знаком дружбы – и запечатал и на мне один, точно в губы. Мое изумление он нашел чрезвычайно смешным; его грубоватый хохот доносился до нас всю дорогу по сходням и до самого корабля.
– Не следовало тебе принимать это, – сказал Уортроп, имея в виду скарабея. – Теперь ты забрал его удачу.
Он грустно улыбнулся. В шутке, подумал я, была лишь доля шутки.
Французам понадобилось десять лет, чтобы построить Суэцкий канал, и на то, чтобы пересечь сотню его миль, казалось, требовалось столько же. Наш пароход полз по воде со скоростью, которую посрамила бы и улитка, и пейзаж, если можно было так его назвать, не предлагал ничего, на что можно было бы с приятностью отвлечься – пустыня налево, пустыня направо, а наверху – пылающее небо, до солнца только руку протяни. Единственным признаком жизни за бортом были мухи, чьи болезненные укусы терзали нас всякий раз, как мы выходили на палубу. Доктор заслышал, как я их кляну, и сообщил: «У древних эти мухи олицетворяли стойкость и ярость в битве. Воинам-победителям дарили их как символ доблести». Такая историческая сноска, возможно, была бы куда более занимательна в нашей гостиной на Харрингтон Лейн. В настоящий момент мухи символизировали скорее безумие, а не доблесть.
Кормили мух мы до заката, когда небо переменило свой цвет с голубого на желтый, затем на оранжевый, а затем на бархатистый индиго, и первые звезды нерешительно проклюнулись сквозь твердь небесную. Затем – быстрый поход вниз за ужином – быстрый, поскольку жар наверху ни в какое сравнение не шел с раскаленной печью, что представляла собой утроба парохода в пустыне, – и вновь на палубу, наслаждаться прохладным ночным воздухом. Вдоль канала не было поселений, на берегах не мерцали огни, нигде не слышалось ни звука и не виднелось ни признака цивилизации. Были лишь звезды, и вода, и безжизненная земля, которой нам было не разглядеть, и нос корабля, разрезавший мирную гладь беззвучно, как лодка Харона – тьму Стикса[118]. Чувство ужаса охватило меня, головокружительное ощущение чуткого осознания каждого вдоха – и все же отрешенности от собственного тела. Я был словно живой призрак, тень, что уже отдала свой сребреник за переправу на тот свет. Я мог бы податься за утешением к человеку рядом со мной – как он подался ко мне и в поезде до Бриндизи, и несчетное число раз в прошлом, когда к нему подступал «темный прибой». Я мог бы повернуться к нему и сказать: «Доктор Уортроп, сэр, мне страшно».
Я не повернулся, ибо не отважился. Не его скверный нрав удержал меня от признания, не страх унижения или осуждения. К таким вещам я привык до скуки.
Нет, я придержал язык, потому что боялся, что он снова меня бросит.
Звезды наверху. Вода под нами. Безжизненная земля по обе стороны. И над невидимым горизонтом, чье приближение возвещал каждый удар наших сердец, то, чего мы оба жаждали и страшились – магнификум, Чудовище, вершина бездны.
Часть тридцатая
«Я приду за тобой»
По прибытии в пароходный порт Аденского залива нас ждали две телеграммы. Первая была из Нью-Йорка:
«ВСЕ ТИХО ТЧК ДЖОН БУЛЬ СПРАШИВАЛ НЕ
НАХОДИЛИ ЛИ МЫ ЕГО ПРОПАВШУЮ СОБАКУ ТЧК
ВЕЛЕЛИ ЕМУ
СПРОСИТЬ ИВАНА ТЧК ЭМИЛИ ШЛЕТ СВОЮ
ЛЮБОВЬ ТЧК БОГ ПОМОЩЬ ТЧК А ТЧК Ф ТЧК Х ТЧК»
– Джон Буль? – спросил я.
– Англичане, – перевел монстролог. – «Пропавшая «собака» – это Аркрайт. «Иван» – русские. Фон Хельрунга, должно быть, навестила британская разведка, разыскивавшая своего отсутствующего шпиона, и он перевел стрелки на Охранку. Но кто такая Эмили и почему она шлет свою любовь? – он потянул себя за нижнюю губу, обескураженный этой загадочной для него фразой.
– Эмили – миссис Бейтс, сэр, племянница доктора фон Хельрунга.
– Странно. С чего она шлет мне свою любовь? Я с ней даже не знаком.
– Я думаю, сэр… – я прочистил горло. – Я думаю, она шлет ее мне.
– Тебе! – он покачал головой, словно сама эта мысль сбивала его с толку.
Вторая телеграмма была из Порт-Саида:
«НИ СЛЕДА СЫНОВЕЙ СЕХМЕТ ТЧК
БУДУ ДЕРЖАТЬ ДВЕРЬ ДЛЯ НИХ ОТКРЫТОЙ ТЧК
МЕНТУ ТЧК»
– Не этого я ждал, Уилл Генри, – признался Уортроп. – И я не знаю, радоваться или тревожиться.
– Может, они сдались.
Он покачал головой.
– Знавал я людей вроде Рюрика; он не из тех, кто сдается. Думаю, их могли отозвать в Санкт-Петербург или заменить после их провала в Венеции. Это логично. Или они проследовали другим маршрутом… или люди Фадиля их как-то пропустили… Что ж, нет смысла об этом беспокоиться. Будем проявлять бдительность и надеяться на лучшее.
Он попытался изобразить одобряющую улыбку. Получилась типичная Улыбка Уортропа: самую малость добрее гримасы. Его явно встревожили телеграмма из Порт-Саида, которую он получил, и телеграмма из Венеции, которую он не получил. Вероника Соранцо не ответила.
Мы вышли из телеграфной конторы. Было около десяти часов утра, но уже успела воцариться удушающая жара – почти девяносто градусов по Фаренгейту[119]. (К полудню температура поднялась до сотни[120].) Набережная кипела жизнью – сомалийские носильщики и йеменские лоточники, британские колонисты и солдаты. Аденский залив контролировали британцы; он был важным перевалочным пунктом между Африкой и их территориями в Индии. Местные мальчишки, облаченные в тобы, традиционные туники с длинными рукавами, ждали с осликами вдоль берега, чтобы отвезти пассажиров в близлежащий городок Кратер. Или, если вы были менее стеснены в средствах, вы могли нанять гхарри – индийский однолошадный экипаж вроде американских дилижансов.
