Сиплин.
— Об этом у него узнаешь. Давай, давай!
— Да что ты, Ростислав Иваныч, заладил: давай, давай… Ну, виноват. Так ведь Степаныч умер, поминки были. Дело житейское, и ты умрешь, и тоже по обряду…
— Ты уйдешь или нет?!
— Ладно, коли так, пойду. Но буду жаловаться. На нас тоже есть заступа. Так не годится…
Он натянул на лохматую голову панамку, так что козырек чуть ли не лег на его большой нос, и в полной растерянности спустился в вестибюль.
— Ну чего? — весело спросил Репей. Он уже давно был на пенсии и мог бы не околачиваться тут, но не позволяла натура — ему нужно было все знать.
— А что — он имеет право выгонять с колхоза без решения правления? — с некоторой надеждой в голосе спросил Сиплин.
— Если выгнал, значит, имеет. Не иначе, как с райкомом все согласовал, — уверенно ответил Репей. — Но и то сказать, Игната, все пьют, да меру знают, а ты ведь так набираешься, что вот опусти тебя в котел с кипящей водой, и не почуешь, как сваришься, — и оттого, что сказал так удачно, зашелся в тонком смехе.
— Заткнись, лягва! Все можно, только не всем. У него власть. Как хочет, так и делает. А мне что же теперь, а?.. Чего мне-то?
Но Репей не стал дальше его слушать. Мужики расходились по своим местам, надо было уходить и ему. Иначе от Игнаши отбою не будет — потребует еще из канистры, а это совсем не обязательно — давать ему. И Репей только что был тут, и вот его уже нет. Сиплин в недоумении оглянулся и в полном одиночестве вышел на улицу.
В голове гудело, как в тракторном моторе. Надо, надо было непременно еще поправиться, чтоб прояснило, чтоб понять, что с ним натворил председатель. И Игнаша направился к Нюше, толстой старухе, державшей про запас водку. Это было ее небольшим подспорьем к пенсии. Она всегда выручала загулявшего мужика. Выручила и Игнашу. Налила ему в долг граненый стакан водки и тут же, чтоб не запамятовать, занесла в тетрадь самопиской крупными буквами: «Игнаша трояк». Это значило, что она на нем заработала пятьдесят граммов или на деньги — тридцать пять копеек.
Игнаша единым духом опорожнил стакан, закусил свежепросольным огурцом и, сразу почувствовав в голове нужное просветление, направился к своему дяде — ветерану колхоза.
Анисим Петрович жил один. Дети давно уже уехали, жену он похоронил. В большом, просторном хлеву, где когда-то стояла корова, где блеяли овцы и сопел кабан, теперь, кроме кроликов, никого не было. Да и в кроликах он не нуждался, держал больше ради забавы. Была жизнь, был интерес, осталась — инерция.
Игнаша не вошел, а ввалился к Анисиму Петровичу. Размазывая ладонью по лицу слезы, плача заговорил:
— Это что, дядь Анисим, так годится, а? Ты же меня знаешь, ведь я же всю жизнь проработал в колхозе, а он меня — вон…
И на самом деле, все пятьдесят лет он прожил в деревне и большую часть из них проработал в колхозе, и никакой другой работы не знал, умел лишь пахать, бороновать, засевать землю, снимать урожай. Сначала лопатой, потом плугом, потом на тракторе, на комбайне. И ни о какой другой работе не думал. И вдруг лишился привычного…
— Это справедливо, а?
— Ты погодь, погодь, — поутишал его Анисим Петрович. Он только собрался почаевничать. Для ради экономии газа и электричества поставил ведерный самовар, и он теперь вовсю шумел на столе. — Ты не с разгону бери, а помалу. Кто так тебя причастил? Ростислав, что ли?
— Он, он самый, дядя! Это как же такое годится? Это же самоуправство, дядя!
— Да ты не слюнявь губы-то. Еще утро, а ты уже нажравши до предела.
— С обиды, дядя. С обиды, ей-богу!
— За что он тебя?
— Степаныча хоронили? Хоронили. Ведь у нас же целая канистра спирту была. Это ж надо было ее одолеть. Ну? Так я ж выехал на седьмое поле. Ну, соснул малость. А потом Колька Свирин подскочил. Малька с ним раздавили. Так ведь жара была, дядя Анисим. Жарко ж было-то, ну и сморило. Так я что? Я постановил для себя поспать немного. Ведь я бы наверстал. Ты ж знаешь, какой я работник. Ну, а Ростислав прискакал не вовремя…
— Это он, выходит, попер тебя за пьянство?
— Ну я ж не отрицаю. Так и раньше бывало. А се-дни вызвал к себе — и на́ вот, при механике и агрономше выгнал вон. Уходи, говорит, и уходи. Если б их не было, может, и ударил бы. А я уж нацелился на работу. Думаю, пить не буду, две нормы дам. А он выгнал. Это как же выходит, дядя Анисим? Такое можно?
— А пожалуй, что и можно. У него, пожалуй, терпенье лопнуло.
— Так я ж не отказывался работать? Не отказывался же? Так почему же он так самоуправствует? Народу и так в колхозе недостаток, а он бросается кадрами. Это что, правильно? Ему что — как пришел, так и уйдет, а нам жить. Об этом подумал?
— Это, конечно, так… Да хватит тебе сопливиться! Со вчерашнего пьяный или уже и сегодня принял?
— И сегодня. А как и не принять, когда тебя вон с колхозу. Его и в помине не было, чертова Ростислава, а я уже вкалывал. После войны на ком выезжали, не на мне, что ль? А сколько лет было мне? Потому всего один класс и кончил. А теперь — вон?
— Ну, так. К чему гнешь-то?
— А к тому, что скажи ему. Ты мой дядя. Ты меня с мальцов знаешь. На свадьбе гулял. И Катьку мою знаешь. Чего я плохого когда колхозу делал? Ну, выпиваю, не отказываюсь. Бывает, и в рабочее время, если подвернется. Так я такой один, что ли? Чего на меня-то? Так иль нет? Вот ты бригадиром был, вот скажи. Когда я отказывался от работы? Вот скажи! — Глубокие рыданья перехватили
