Подобные явления встречаются в истории всех гонений; они служат регулярным доказательством заразительной сладости мученичества и беспомощности материальной силы против нравственной, которая часто подтверждается аналогичными примерами, составляющими и позор и гордость человечества.
Духовенство Елизаветы не сумело, в этом отношении, воспользоваться для своей миссионерской деятельности единственным орудием, которое могло бы оказаться действительным: нравственным воздействием, которое по своей авторитетности и энергии было бы равно материальным средствам, столь безуспешно примененным им. Но политика государыни, еще более вредная в этом отношении для правильно понимаемых интересов церкви и к тому же резко противоречившая духу Петра, приводила лишь к тому, что духовенство становилось все менее и менее способным исполнять свою высокую миссию. Она имела на духовенство крайне деморализующее влияние. Режим строгой дисциплины и контроля, введенный Преобразователем, был заменен императрицей, как мы уже видели, попустительством и снисходительностью, и скрытия причины бессилия, поражающего русскую церковь и поныне, лежат отчасти в привычках, укоренившихся в эпоху, когда она испытала все счастье, но и все опасности безграничной свободы.
Было бы несправедливо утверждать, что Елизавета обдуманно поощряла в этом отношении своеволие и распутство. Я убежден в том, что вера ее и набожность были искренни. Она лишь косвенно вызвала эти прискорбные результаты. Петр запретил перенесение икон в частные дома, ввиду того, что духовенство в этих случаях подвергалось слишком большому соблазну. Елизавета сняла запрещение, поставив лишь условием, чтобы носители икон воздерживались от совместной трапезы с хозяевами дома и от пития крепких напитков. Само собою разумеется, что ограничение соблюдаемо не было. Кроме того, выбирая монастыри местом убежища для своих любовных похождений, можно себе представить, какие нравы насаждала в них государыня. Я не хочу останавливаться на этом вопросе. История царствования Елизаветы полна скандальных эпизодов, где самый постыдный разврат чередуется, даже у подножия алтаря, с самым грубым произволом. Упоминая лишь о фактах, относящихся к этой последней категории, назовем епископа вятского Варлаама, давшего пощечину воеводе и так жестоко избившего монастырского эконома, что тот лишился сознания; архангельского архиерея Варсанофия, за легкий проступок выгнавшего из церкви всех своих священнослужителей, с протоиереем во главе, и заставившего виновных разуться и стоять босоногими на снегу в продолжение всей службы. Он бил своих священников по всякому поводу, сажал их на цепь за самые легкие погрешности и брал взятки за малейшую услугу. Сам же он не подвергся никакому наказанию и, подобно своему вятскому собрату, спокойно дожил свои дни на епископской кафедре.[326]
Знаменитая Салтычиха, ужасная Дарья Салтыкова печальной памяти, на совести которой насчитывают до 138 жертв,[327] была современницей Елизаветы, хотя ее процесс слушался только в царствование Екатерины; соучастие же духовенства в большей части ее преступлений в течение всего ее человекоубийственного поприща является несомненным. Оно щедро воздавало другим за благосклонную терпимость, проявляемую правительством по отношению к нему.
Сверху донизу всей духовной иерархической лестницы обнаруживается то же нравственное разложение, доходившее до полного разврата в низших слоях, лишенных всякого чувства собственного достоинства и, хотя бы внешней, благопристойности. Уничтоженный было обычай духовенства предлагать свои услуги с торгов на общественных площадях снова вошел в прежнюю силу. Этот непристойный обычай проистекал из двух соприкасавшихся явлений в составе низшего духовенства того времени: из чрезмерного количества и крайней бедности его членов. Накладывая руку на одну часть церковного богатства, Петр имел в виду соразмерно уменьшить и число членов, пользовавшихся им. Он принял меры, чтобы в каждом приходе количество священнослужителей отвечало религиозным потребностям, и приложил все старания к тому, чтобы уменьшить и очистить смешанное и слишком густое население монастырей.[328]
В царствование Елизаветы здесь, как и всюду, попустительство восторжествовало, и равновесие было нарушено. Из деревни, где им нечем было кормиться, священники голодными толпами стали стекаться в Москву. Они собирались у Спасского крестца и поджидали клиента, набожного купца, который нанял бы их для обедни, молебна, или какой-либо другой требы. Они обыкновенно имели в руках по калачу и, когда наниматель не соглашался на требуемую ими цену, подносили его ко рту, делая вид, что собираются его съесть, что лишало их возможности предстать перед алтарем. Когда скандал этот принимал слишком большие размеры, архиереи приказывали хватать этих торгашей божественными таинствами и сечь их; но те начинали снова.[329]
К этой материальной и нравственной нищете присоединялась и умственная скудость. Славяно-Греко-Латинская академия в Москве, заменявшая семинарию, не удовлетворяла всем требованиям, и уровень знаний оставался в ней на довольно низкой ступени, о чем мне придется впоследствии говорить. Чтобы поднять его, в некоторых епархиях призывались малороссийские монахи и им предоставлялись епископские кафедры. Но духовенство вообще с неприязнью смотрело на этих пришельцев, представителей культуры, запятнанной латинизмом, и в большинстве епархий школу считали лишь обременительной роскошью. Вышеупомянутый архангельский архиерей известен был как своей ненавистью к просвещению, так и жестокостью.
Отсутствие средств, на которое ссылалось большинство его коллег при каждой попытке введения школьной организации, являлось действительно серьезным препятствием. В 1748 и 1759 годах тобольский митрополит тщетно ходатайствовал о выдаче ему денег на учреждение семинарий.[330] Но просьба его пришла совсем некстати: надо было вести войну, требовавшую больших затрат и доставившую России честь сыграть роль среди воюющих наций Западной Европы, не упрочив за ней преимущества участвовать в конгрессе, закончившем войну. Вместе с тем, Елизавета меняла фаворитов, что не обходилось без значительных расходов. Семинария была, тем не менее, учреждена на местные средства, но она прекратила свое существование.
Ко всем этим причинам нравственного упадка надо присоединить и политические. Тайная Канцелярия пользовалась исповедью для своих полицейских целей и встречала в этом отношении мало противодействия со стороны духовных лиц.[331] Терпимость, которой пользовалось духовенство со стороны административных властей, не шла рука об руку с уважением к ним. Она имела лишь развращающее влияние. Любопытны следующие подробности одного процесса, прогремевшего в 1751 году. Один деревенский священник нес к умирающему Св. Дары. По дороге он заходит в дружеский дом, остается там долгое время и, вероятно, в нетрезвом виде, затевает ссору с одним крестьянином. Сбегаются другие крестьяне, священника бьют и тащат за волосы по всей деревне. Владелец имения – князь – спешит на место свалки. Вместо того чтобы положить ей конец, он сам принимает в ней деятельное участие. Служитель алтаря подвергается еще худшему обращению. Св. Дары куда-то исчезают… Производится следствие и суд. Князь Вяземский приговаривается к пожизненному заключению в монастырь; крестьян немилосердно секут; а нерадивый, пьяный и задорный священник остается почти безнаказанным. Его ссылают в монастырь всего на несколько месяцев.[332]
В этой огромной национальной церкви, в этом обширном зараженном теле, которое Петр счел нужным очистить огнем и мечом, состояние главы ее отражалось как на главных, так и на второстепенных ее членах. Главою ее теперь был Синод, а там господствовали беспорядок, беспечность и порочность. В качестве обер-прокурора, долженствовавшего являться в этом собрании, по проекту Преобразователя, представителем особы и верховной власти монарха, Елизавета сумела найти только бывшего солдата, прошедшего полицейскую службу. Назначенный на пост обер-прокурора кн. Шаховской не имел ни малейшего представления о своих обязанностях. Дабы осведомиться о них, он хотел навести справки в архиве Синода. Получился ответ: «Такового не имеется». Он потребовал список текущих дел. Никто не понимал, что это значит. Дела слушались и решались, согласно прихоти членов высокого собрании, т. е. настоятелей монастырей и начальников епархии, которые в большинстве случаев совмещали в себе и судей и тяжущиеся стороны. Ввиду того что управление духовными имениями лежало на обязанности синодальной власти, Шаховской потребовал отчета о состоянии доходов. Он и этого не мог добиться. В течение многих лет собрание Синода не представляло точных бюджетных отчетов. При каждом напоминании об этом оно откладывало ответ до общего собрания всех членов. Такие собрания бывали редки, ни к чему не приводили и обусловливали новую отсрочку. Когда место Шаховского занял Львов, в 1751 году, дела пошли еще хуже. Новый обер-прокурор был занят только собиранием взяток, расточаемых ему щедрой рукой.[333]
