Однажды в праздник мы с Иванкой пошли к Елене Григорьевне вслед за Тихоном и Яковом. Хоть это было неучтиво с нашей стороны — самовольно ввязываться в компанию взрослых, — но нам очень хотелось послушать, о чём будут толковать мужики в гостях у учительницы, да и Тихона охота была посмотреть после его возвращения из острога. В комнатке было много гостей, все сидели за столом, а на столе кипел самоварчик, и пар кудрявой струйкой бил в потолок. Тихон с Яковом сидели вместе в пиджаках и чистых рубашках, Костя с подвязанной рукой сидел напротив них, рядом с Феней, а она устроилась у самовара — за хозяйку. Елена Григорьевна стояла около Фени и, улыбаясь, слушала задорный говорок Александра Алексеича Богданова:
— Вас жизнь ничему не научила, Нил Нилыч, — вы мужика уж много лет палкой в рай свой хотите загнать. А мужик вас до сих пор не понимал и не принимал. Вы ему сказки–побаски рассказывали про общину, а он человек трезвый: журавлей ему в небе не сули — подавай синицу в руки, да не ту, которая хвасталась, что море зажжёт. Царь Пётр создал все прелести этой общины, приковал мужика к тачке и поставил к нему свирепого волостеля, который выколачивал из него всё, что можно выколотить. Ну, и обманул вас царь Пётр.
Мил Милыч медленно двигался по комнатке, думая свои думы, и сам себе едва приметно улыбался в бороду. На слова Александра Алексеича он ответил добродушно и поучительно, как неразумному парнишке–озорнику:
— Издеваться над подвижниками, которые приносили в жертву жизнь свою за народное дело, — преступно, молодой человек. Это герои, святые люди, а не болтуны, не скоморохи, как вы, например. Эти люди создали об общине великое учение, подобно евангелию древних христиан. Они ходили в народ, как апостолы. И не только жертвовали собою за крестьянскую общину, но создавали общины людей большой веры.
Богданов посмеивался, пожимал плечами и отвечал, обрывая тягучую речь Мила Милыча:
— Почему издеваюсь? Я уважаю подвижников. Я говорю о том, что было… Это великое учение — волшебная сказка и мечта… А что от этого осталось?..
Тихон внимательно вслушивался в разговор учителей и насмешливо смотрел на Мила Милыча. Он спросил с видом простака:
— А где такие общины находятся, господин учитель?
Богданов засмеялся и поспешил. ответить:
— Ветром сдуло… А из верующих одних уж нет, а те — далече… Остался только один среди нас — Нил Нилыч.
Елена Григорьевна напала на Богданова, хотя и улыбалась:
— Ть:, Александр, поосторожнее с Нилом Нилычем, он прожил большую жизнь, не изменяя своим убеждениям. Я уважаю его. Мы должны у него учиться, как быть твёрдыми в мыслях.
— Я тоже уважаю сильных и твёрдых людей, но в упрямых заблуждениях не вижу заслуги.
А Тихон опять спросил Мила Милыча, всматриваясь в него пристальным усмешливым взглядом:
— Невдомёк мне, господин учитель, о какой это вы мужицкой общине хлопочете?
Мил Милыч попрежнему без обиды и простодушно ответил:
— Мне хлопотать о ней нечего, милый человек: она существует и сейчас. Вы в ней живёте.
Тихон оглядел всех с удивлением в недобрых глазах.
— Зачем же я в остроге‑то сидел? Значит, и круговая порука — добро, и грабёж мужиков — добро, и розги — добро, и неурожаи на душевых полосках и голодухи — добро?..
Мил Милыч отозвался невозмутимо:
— Я, милый человек, не об этом говорю…
— Как не об этом? Наша община‑то, мир‑то наш на этом и держится. Нет уж, вы лучше не хлопочите о нас, мы уж сами как‑нибудь о себе позаботимся. У нас вон и попы сулят рай для всех обездоленных после смерти. А я вот решил во все дни живота моего драться не на жизнь, а на смерть с барами и мироедами. Да я и не один: такой народишка копится везде не по дням, а по часам. По острогу сужу, туда подбрасывали нашего брата бесперечь.
Александр Алексеич засмеялся.
— И выходит, что учить учёного — только портить.
У меня вот тоже хорошие наставники — бедняки да батраки. Живу с ними в своей школе одной семьёй и едим из общего котла. Они словно сговорились с Тихоном Кузьмичом: о том же толкуют и готовы на всякие драки. Вот эта община мне по душе.
Мы с Иванкой прислонились спинами к задней стене, около двери, и не смели сесть на свободные табуретки у стола. Елена Григорьевна подошла к нам и молча, с ласковой улыбочкой указала на эти табуретки. Она обняла нас за плечи и повела к столу. Феня подняла ресницы, приветливо закивала головой и налила нам по стакану чаю.
Тихон показался мне в этот день таким же крепко сбитым, кряжистым, как и раньше, до его ареста, только лицо стало серым и немного одутловатым. Его рыжие, коротко остриженные волосы и твёрдые зеленоватые глаза стали ещё заметнее. Что‑то строптивое и недоброе застыло не только в лице, но как будто и во всей его фигуре. Елена Григорьевна всматривалась в него и вслушивалась в его слова, когда он задавал вопрос или говорил сам, а говорил он решительно и убеждённо. Должно быть, он много передумал и много выстрадал за несколько месяцев тюрьмы.
Взгорье перед окнами сияло пушистым снегом, а в воздухе перхали лёгкие хлопья и медленно падали на землю. Небо было мохнатое от снегопада и казалось низким, не выше изб верхнего порядка. От этого снегопада в комнатке было очень. светло и приютно, а белые подушки на кровати и отдёрнутые к косякам занавесочки казались ослепительно серебристыми.
Яков, остриженный в кружок, сидел истово, как в моленной, но с Тихоном, очевидно, виделся не раз и о многом договорился с ним — в мимолётных переглядках они понимали друг друга без слов. К чаю он не притрагивался: из мирской посуды пить запрещалось поморскими правилами. Тихон щёлкнул пальцем по его стакану и пошутил без улыбки:
— Вот тоже община… поморская… Хорошая ловушка для мужиков. Не мирщиться, не смешиваться... Ядение и питие из своей посуды и послушание перед настоятелем. Мироеды любят повластвовать в таких общинах. И выходит, что община‑то и барам служила, а теперь, при воле, и кулакам служит.
Костя сидел в конце стола, за самоваром, около Фени и молчал. На Тихона смотрел он с дружеской гордостью.
Яков отодвинул стакан, поднял руку с растопыренными пальцами и оглядел всех с дружелюбием, словно хотел обрадовать каждого.
— Согласие‑то наше поморское — тараканье, Тихон Кузьмич. Сам знаешь. В старые времена люди гонимые собирались для молитвы о спасении от бед и напастей да для совета на боренье с мирскими владыками. А сейчас и друг от дружки благости не ждут: каждый надеется на свой плетень и поклоняется медному пятаку. А появится на улице поп да урядник — все разбегутся по своим мазанкам. Вот ты меня, Тихон Кузьмич, на смех поднял. А ведь не то нечисто и гибельно, что входит в уста, а то, что из уст исходит.
Он решительно и возбуждённо схватил свой стакан остывшего чая и большими глотками выпил до дна.
— Не в этом закон и пророки. Этим заклятьем нас и держат всякие Стодневы в своей крепости. Ведь обман–го бывает сильнее правды, а тенёта крепче капканов. Вот и говорят: без вши нет мужичьей души.
Все засмеялись, а Богданов даже в ладоши захлопал, но тут же выхватил книжечку из кармана и карандаш.
— Запишу, запишу…
Елена Григорьевна в восторге крикнула:
— Замечательно! Очень верно!
А Тихон впервые усмехнулся и подмигнул Якову.
— То‑то я слышал, что ты в своей моленной в божеских книгах обличенье спроть богачей, попов и неправедных властей выкапываешь.
Яков совсем осмелел и с блеском в глазах ответил убеждённо:
— Правда‑то сейчас только подмётная.
Тихон подзадорил его:
— Берегись, как бы и тебя не связали да в острог не заперли.
Яков хитренько прищурился и скромно отшутился:
— Да уж как‑нибудь минует меня чаша сия… Мужики наши молчать привышны, а спроть слова божия кто ополчится? Ну, а слово истины нетленно в душах наших.
Он говорил без запинки, как начётчик, но даже мне было ясно, что он играет словами под прикрытием благочестия.
Елена Григорьевна смотрела на него с ярким любопытством. У неё дрожал подбородок от сдержанного смеха. Для неё Яков был новым человеком, искателем правды, который дошёл до своей мудрости собственным умом. Он любил книгу и переживал наслаждение з розыске дорогих слов в загадочной славянской речи, как любитель решать запутанные задачи.
Богданов тоже слушал его с удовольствием и неугасающей улыбкой и записывал что‑то в своей книжечке.
— Вот она где, жизнь‑то живая… — радовался он. — Я живу с таким народом в своей школе и умнею каждый день. Он не нуждается в благах, которые хотят навязать ему проповедники общинного рая. А его подлинный общинный мир связан с ненавистным старостой, мерзавцем сотским и лицемером попом.
Неожиданно прозвенел негодующий голос Кузяря:
— Ко мне третьёводни ввалился наш сотский с аршинной книгой подмышкой. «Плати недоимки да по круговой поруке начёт на беглых». Мамка завыла и хотела в ноги ему… а я её в чулан загнал! С меня, мол, взятки гладки: я — парнишка, на сходе безгласный. «Ты, — говорит, — парнишка, вот я и сдеру с тебя штанишки». У меня, мол, штанишки драные, ты, мол, только дырки сдерёшь. Ушёл он и во дворе орёт: «С молотка спущу весь твой дворишко и всю хурду–мурду…» А я вышел из избы и в спину ему хохочу.
