потом ушел. Не попрощавшись.
Я решила ему отмстить. Я научусь рисовать так, что это ему надо будет брать у меня уроки. Краски оставил? Очень надо! Я разбила копилку и на следующий день пошла в лавку к Оле. Я специально туда пошла, хотя были лавки подешевле и попроще, но я помнила, как он с ней кокетничал.
Ола была веселая. Она разбирала карандаши, много-много цветных карандашей, раскладывала их по разным коробочкам. Кивнула мне, а я встала как вкопанная. Ну что я тут делаю? Я же совсем в этом не разбираюсь! Да, Этьен научил меня отличать просто умбру от умбры жженой, и да, я знаю, что пером пишут по гладкой бумаге, а для акварели нужна рыхлая, или «скорлупа», но ведь Ола сразу поймет, что я не художник!
– Помочь тебе?
– Мне… просто краски. Акварель. Обычную.
– Возьми вот эту, очень хорошая. И вот два карандаша в подарок. Как первому покупателю сегодня. И приходи еще.
И я стала рисовать. Это был ад, созданный собственноручно мною. Потому что без Этьена у меня ничего не получалось! Какая-то мазня! Я вспоминала его уроки, я всматривалась в предметы, как он меня учил, я снова и снова рисовала вид из его окна. Некоторые рисунки даже не рвала, а складывала в папку, а некоторые показывала тете. Ей нравилось. Но я знала, что это ерунда. Что не так уж и трудно нарисовать кувшин и яблоки, чтобы они выглядели почти как настоящие. И закат над рекой не очень трудно. Гораздо труднее нарисовать человека, каким ты его помнишь, чтобы он выглядел как живой.
Хранительница карт
– Ты научишься рисовать, и скоро, – улыбнулась Ола.
– Почему ты так думаешь? – Мне стало неловко, но я все-таки выдавила из себя то, что давно мучает. – Иногда мне кажется, что, сколько ни старайся, все зря, ничего не выйдет. Уж если не умеешь, то и не умеешь.
– Неправда, – мягко остановила меня Ола. – Рисовать можно научиться. И ты научишься, уж поверь мне.
– Почему ты так уверена? Я уже целый год рисую и рисую!
– Я видела многих, мечтающих стать художниками, но такую одержимую, как ты, вижу впервые.
– Одержимую?
– Да. Одержимую. Когда ты все свои мысли, поступки выстраиваешь только из этой цели – научиться рисовать. Вся твоя жизнь подчинена этому.
Я посмотрела на Олу. «А чем одержима ты?» – чуть не сорвалось у меня с языка, потому что она говорила так, будто у нее тоже есть такая цель. Но я промолчала. Это ведь может быть очень личное. Но она поняла.
– Чем одержима я?
Она посмотрела мимо меня, в окно, туда, где взбухали на черемухах гроздья белых цветов.
– Морем.
– Морем?
Сначала слово показалось мне знакомым, будто из давних снов или сказок. Но тут же я поняла, что нет, оно просто похоже на что-то привычное, как бывают похожими на наши иностранные слова.
– Что такое «морем»?
Ола горько усмехнулась.
– Море. Море. Вы даже не знаете, что это. А я каждый день только и думаю о том, чтобы вернуться. Вижу во снах. Иногда выхожу из дома и вдруг чувствую в воздухе запах моря, и тогда кажется, что оно близко, близко, за поворотом, в конце переулка, что стоит пройти еще пару кварталов, и оно обрушится на тебя всей синевой и бесконечностью… Вам запретили говорить, думать и знать о море, но оно живет в каждом из нас, будто маяк, будто напоминание, что есть простор и свобода.
– Про кого ты говоришь «вы»? – спросила я шепотом. Ола пугала меня.
– Про жителей Рионелы. Когда я попала сюда, уже никто не знал о море, его искоренили из памяти, вычеркнули из словарей, сожгли книги и картины, где оно упоминалось, сделали все, чтобы люди думали, что мир так мал, что заканчивается у Северных холмов и реки.
– Нет, не заканчивается, конечно! – вспыхнула я. – Есть другие города, я сама жила в другом городе, только уже не помню, есть столица, есть много чего, наверное. И реки есть другие, и даже горы!
– Да, – уже ласково сказала Ола. – Только моря для вас нет. Можешь спросить у своей тетушки. Если она не испугается, то расскажет, как его искореняли из памяти. Она, наверное, была совсем малышкой тогда.
– Но зачем? Что такого в этом море? Что это?
– Это много-много воды. Соленой воды. Разноцветной воды без конца и края.
– И что? – не понимала я. Ну, вода. Наша река тоже бывает большая, когда в горах тает снег, никто же ее не запрещает.
– Там водится много прекрасных рыб и животных, морские коньки, дельфины…
Быстрыми, стремительными штрихами Ола нарисовала на листочке странную закорючку с пузиком и круглым глазом.
– Море – это бесконечный горизонт, это… знаешь, я даже не могу тебе объяснить. Море – это свобода. Когда человек встречается с морем, что-то переворачивается в его душе, понимаешь? Ну как же тебе объяснить? Конечно, море – это просто большое, большое, просто огромное озеро, но вместе с тем…
Звякнул колокольчик, Ола побледнела и замолчала, но это был просто покупатель, самый обычный. Она указала мне на дверь: потом, мол, договорим, иди. Я кивнула ей и вышла из лавки. Если говорить про море запрещено властями, то лучше даже не думать о нем при посторонних. Но я сама не могла больше думать ни о чем другом.
Весь вечер я ловила момент, чтобы спросить про море у тети. Но так и не поймала, а просто бухнула за ужином:
– Тетя, а что такое море?
Вообще-то моя тетя – ужасно храбрая. Это только с виду она такая вся пугливая, хрупкая и нежная, на самом деле я знаю, что она очень отважная. Но тут она не просто испугалась. Она как-то… противно испугалась. Побледнела, приложила палец к губам, вскочила и прикрыла дверь. Шепотом спросила:
– Где ты услышала это слово, Элоис? Откуда ты его знаешь?
– Просто услышала на улице… двое мужчин говорили.
– Нам надо помолиться за них. Вставай!
Она выдернула меня из-за стола, и мы бухнулись на колени перед иконой святой Рионелы. Тетя быстро прошептала защитную молитву. Я не помню случая, чтобы тетя прервала ужин по какой-либо причине.
– Не знаю, кто эти мужчины, но будем надеяться, что им повезет и никто, кроме тебя, их не услышал. Господи, да кто же говорит о таких вещах среди бела дня! На улице! Они что, иностранцы?
– Н-не знаю, нет. А что это – море?
– Тсс! Не хватало еще мне за тебя молиться, Элоис! За то, что вот так легко срывается
