о себе. «Я живу в лучшем месте в Рионеле! У меня такой вид из окна!», «каждое утро я добегаю до реки и стою там на берегу, слушаю, как просыпается день», «когда я возвращаюсь с работы, мне все время хочется достать альбом и рисовать, так красиво солнце садится, и верхушки деревьев в Суотском парке золотые и рыжие», «я покупаю яблоки у Сары, у нее лоток около моего дома, как раз напротив аптеки, знаешь?»…
На следующий день я опять лезла через чердачное окно в чужой дом.
Комната, где жила (если я все правильно вычислила) Ола, была маленькая, но очень светлая, с огромным, почти во всю стену, окном, из которого была видна река и кусочек Северных холмов. Здесь тоже уже кто-то побывал. Погрома, как в лавке, не было, но искали тщательно и неторопливо, сразу видно. Что же они искали, что?
Я осматривала комнату, не сходя с места. Узкая кровать, стол с красками, набросками, обломками карандашей, кисточками. Стул. Кухонный столик с маленькой плиткой, кружкой и пакетиком сушеных яблок. На полу полосатый коврик. Скучные полосатые обои, какие-то слишком пестрые для этой комнаты, будто чужие, будто не отсюда. Мне подумалось, что Ола, видимо, снимала эту комнату у строгой хозяйки, и та не разрешила ей переклеить обои, сама Ола выбрала бы что-нибудь более легкое, светлое, воздушное, чтобы комната казалась еще светлее и больше. Она же художник.
А потом я увидела морского конька. Крохотного такого. И даже не совсем похожего на конька-то, если не знать, что искать. Но я-то знала, у меня который день в кармане лежал такой же, на шнурке! Конек был нарисован на обоях у самого косяка двери. И хвостик его задорно указывал вдоль стены. Я положила руку на стену. И на ощупь поняла, почувствовала, угадала, что между обоями и стеной есть еще что-то. И вряд ли это предыдущий слой обоев, который поленились отодрать от стен перед ремонтом. Я потихоньку начала отрывать первый лист. Медленно-медленно. Нежно-нежно, как только могла. Да, я уже поняла, что пестрые, полосатые, такие неуместные в этой комнате обои прячут что-то важное и испортить резким движением это неизвестное что-то никак нельзя. Что же там за ценность такая, что ее спрятали вот так? Никому же в голову не придет ощупывать обои. И тот, кто не работает с бумагой, не поймет, сколько здесь слоев. Я была мокрая насквозь от пота. Полосатые обои были приклеены каким-то особенным клеем, они отходили довольно легко и не оставляли следов на внутреннем слое. И когда мне удалось снять все обои со стены, я увидела, что комната Олы была обклеена картами. Картами Рионелы и ее окрестностей. Картами со множеством пометок. Как попасть в Северные холмы четырьмя способами, кроме известного мне. Как подняться к дворцу наместника, минуя все патрули и заставы. И как покинуть Рионелу, чтобы тебя никто не остановил.
Два года я искала Олу, ждала Этьена и прятала карты. Два года я жила, как маленький трусливый кролик, который вздрагивает от каждого шороха. С тетей я никогда больше не говорила ни про море, ни про то, почему нам запрещено знать о нем, ни о Северных холмах. В холмы я тоже больше не ходила. Карты лежали в мансарде, где жил Этьен. Я положила их туда, засунула в щель между шкафом и стеной, чтобы в случае чего, если за мной придут, как за Олой, я бы могла все свалить на Этьена. Все равно он больше сюда не вернется, и мы ничего не можем о нем рассказать. Ну, сдавали комнату какому-то художнику, ну так что с того?
Никто за мной не пришел.
Мне было душно и тесно здесь. В этом платье, в этом доме, в этом городе.
– Тетя, почему мы не можем уехать отсюда?
– Здесь наш дом, – ответила она просто.
– Но ведь уехать нельзя?
Уехать было нельзя. Это нам с первого класса долбили. Мы живем в лучшем городе, мы защищены высокими стенами от всего, что творится за пределами Рионелы, от варварства и распутства, нам дарована такая защита и множество привилегий за то, что мы, ценой жизни наших отцов и братьев, сдержали натиск дикарей, которые полчищами шли на страну с островов… Мы герои.
– Почему мы как пленники?
– Тшшш! Хватит, Элоис! Чем старше ты становишься, тем несноснее твои вопросы! То… море, то… ох! Все, хватит!
– А если я захочу уехать? Ну, вдруг?
– Ты прекрасно знаешь, что для этого нужно.
Нужно было специальное разрешение. Которое выдавал только сам наместник. Одному-единственному выпускнику школы в год. Если вдруг он захотел бы учиться в каком-нибудь другом городе, а не в процветающей, лучшей в мире Рионеле, где есть прекрасный университет, где вас научат всему-всему, что вы хотите знать и что может принести пользу нашему городу, который…
И так без конца.
– Но на самом деле – почему?
– Я не знаю.
– Они ведь впускают сюда, если очень-очень надо! И выпускают тех, кто приехал! Мама приезжала и уезжала, и Этьен…
– Господин Этьен, Элоис.
– Ну, господин Этьен. Почему нельзя уехать мне?
– Потому что ты живешь здесь! – разъярилась вдруг тетя. – Никто тебя не выпустит, ты собственность этого города, ты…
– Но я родилась не здесь! – закричала я в ответ. – Меня насильно привезли сюда, заставили тут жить! Я не их собственность! Я не хочу тут оставаться! Я родилась не здесь! Я не отсюда!
Это была истерика, конечно. Слишком много всего накопилось во мне, и вопросов, и страхов тоже. Тетя это поняла. Она крепко обняла меня, прямо связала своими объятиями, прижала к себе, и я долго рыдала в ее худое плечо, рыдала, рычала, выла и визжала. Она боялась, что меня кто-нибудь услышит. Мало ли. Потом я успокоилась. Икала от слез, и она принесла мне воды. Помогла умыться и уложила спать. Она сидела рядом со мной, гладила по волосам, пятно моих слез темнело на ее платье, и вдруг она спросила:
– Что ты помнишь из своего детства, Элоис? До того, как очутилась здесь?
Я прикрыла глаза. Что я помнила? О, очень многое! Они все удивились бы, если бы знали, как много я помню о себе до Рионелы! Я помню папу, веселого и бородатого, как он подкидывал меня в небо, я визжала, мама смеялась и просила не кидать слишком уж высоко, а то я легкая и меня может унести ветер. Я помню одну улицу, очень красивую, всю в зелени, на ней много фонтанов. Я помню маму, которая смотрит на папу с такой нежностью, что
