лесу,
Уста больные, вынужден молчать я —
Разбитому подобен колесу.
Ах, Боже, та любовь, как свет и цвет,
Та жизнь, как наречения обет,
Та смерть не боле скорбна, чем желанье,
Те вещи не одно и то же, нет!
Теперь узри, есть где-то смерти сны:
И каждому свои часы даны,
Короткий день, короткое дыханье,
Короткий срок, и все уйти должны.
Вот солнце встало, и потом зашло,
Своё он не закончил ремесло,
А так же между ночью и зарёю
Никто не знает, где он, как назло.
Я, Боже, был как все, с душой мирской,
Я, как трава, как листик над рекой,
Как те, кто был в трудах ночной порою,
Как кости смертных в глубине морской.
Снаружи, может быть, зима метёт;
Я слышу вновь у золотых ворот,
Как днями и ночами вниз струится
Дождь с мокрых крыльев ветра тех высот.
Морозно, скачет рыцарский отряд,
Леса покрыл снегов густой наряд;
До Рождества лилейные девицы
Кружатся с песней, встав друг с другом в ряд.
И тень, и запах льются у виска,
Рассудок мрачен, на душе тоска;
Ночь горяча, на грудь мне давит тяжко,
Проснулся я – сон зрит издалека.
Увы, лишь там, где горы высоки,
Иль где морские воды глубоки,
Или в чудных местах, где смерть-бродяжка,
Где пряди сна свисают у щеки.
Они сплелись – как милых губы, грудь,
Чтоб сладкий жизни плод, сорвав, куснуть,
Меня же дни сжирают возбуждённо,
Моим устам к их сласти долог путь.
Вкушаю лишь своих желаний плод,
Любя её, чьи губы – сладкий мёд,
Чьи веки и глаза – цветов бутоны,
Мои же – как огней двоякий свод.
Мы рядом, как со смертью рядом сон,
Лобзанья бурны, счастья вздох, как стон;
И всё ж не так лежит жених с невестой,
Смеющейся от слов его: «Влюблён!»
Она смеётся – то любви экстаз, —
Его лобзая страстно каждый раз:
Вот вздох неутолённых губ прелестный,
Вот сладких слёз поток из нежных глаз.
Но мы – как души тех, кто был убит
Давно, ценя её прекрасный вид;
Кто, засыпая от её лобзаний,
Вдруг слышал – в её прядях змей шипит.
В исток времён, как дождь, течёт их кровь:
Краса бросает их, сбирая вновь;
И жаждет наслажденья от страданий,
Чтоб ткань соткать ей – нервы приготовь.
И в красных каплях весь её чертог,
Венки и шаль, браслеты с рук и ног;
Ногами, как давильным прессом смерти,
Она всех топчет, кто уйти не смог.
Врата её в дыму цветов, костров,
Любви неутолённый пыл суров;
Меж губ её их сладкий пар, поверьте,
И слух её устал от лир, хоров.
В её постели стон и фимиам,
А дверь её – музыка по ночам:
То смех, то вздох и слёзы то и дело,
Что стойкий дух мужчин связали там.
Там был Адонис, в нём уж все мертво;
Она сковала плоть и кровь его,
И слушая, как стонут духи тело,
Его рвала губами естество.
Погибшие мужи меня спасли,
Кто должен был страдать в её щели
До сотрясенья всех истоков моря
И до конца всех дней и всей земли.
Меня, кто боле всех отвергнут был;
Меня, чей ненасытен алчный пыл;
Меня, кому явился ад без горя,
Да, в сердце ада хохот не остыл.
Хотя твой рот и сладок, и хорош,
Душа моя горька, а в членах – дрожь,
Как на воде, у плоти, что рыдает,
Как в венах сердца – мука словно нож.
Господь! вот сон бы пальцем, как цветок,
Плод смерти на губах моих рассёк;
Господь! та смерть сна виноград сжимает
Ногами, на меня направив сок.
Нет изменений в чувствах много дней,
Но лишь колокола звучат сильней,
Их пальцы ветра тронули, играя;
На тайных тропках – пение скорбей.
Двоится день, и ночь разбита в прах,
Я вижу, будто свет возник впотьмах;
Господь! греша, я небеса не знаю:
Нечисты иль чисты в Твоих очах[126].
Земля как будто Им окроплена,
И душит море, гневаясь, она;
Я высохшую кровь Его, тоскуя,
С трудом вдыхаю, сердце – как волна,
А в жилах возбужденье, жажды чад;
Под грудью, там, где мятый виноград,
Мой пойман рот, уж час прилип вплотную,
Какой же след оставлю от услад?
Лобзанья – это риск, мои уста
Обуглятся. Ах, Боже, красота
И горечь краткой неги – грех немалый,
Не знаешь Ты: она моя мечта.
Так это грех, когда толкают в ров
Людские души? ведь спасти готов
Был душу я, пока она ступала
Горящим шагом похоти на зов.
Коль подведут глаза, душа вздохнёт,
Сквозь створки смерти кованых ворот
Я вижу скорбный ад, где сладость страсти
Исчезла, только вечно боль гнетёт.
Здесь лица всех великих королей,
Игра на лютне, песни средь полей;
Пришедший должен другу дать в несчастье
Могилу, где червяк ползёт смелей.
И рыцари, что были так сильны,
И дамы – цвет прекраснейшей страны:
Теперь лишь прах в своём извечном плене,
Землёй одеты, мрачны и бледны.
Для всех один
