Рэнис все это время, с безграничным презрением смотрел на него; все пытался что-то сказать, да было в нем столько кипучей ненависти, что попросту ничего не выходило; наконец, он выдохнул только одно слово:
— Трус!
Ринэм, видно, ожидал это, он тихо бросил ему:
— И это я запомню, братец!.. — и уже громче кричал. — Эй, все слышите — я не хочу жертвовать своей жизнью, ради той которой совсем не знаю! Конечно, Робин пожертвовал бы не раздумывая, но у него всегда вместо мозгов были одни чувства! Так, быть может ты, мой гневный братец пожертвуешь? А то что ж — на меня орешь, а сам, сам — то готов к такой жертве? У тебя кровь то такая же, как у меня!
Рэнис еще мгновенье назад, и не думал жертвовать; но слова брата сильно задели его, и он стал выкрикивать:
— Да, да! Берите меня! Видите — мой брат трус! Его трусливая кровь не сойдет! Берите же мою кровь для ее жизни, ради Робина жертвую — ради его счастья!
Хозяин шагнул к Рэнису, надрезал палец… вышло тоже золотистое свечение, как и при смешении с кровью Ринэма. Он подал знак оркам, и те, в страхе, повиновались, даже и позабыв, что Ринэм остался почти полностью освобожденный — чрез некоторое время, они отковали его; да и замерли так, крепко держа за руки и за ноги; Хозяин надвинулся, протянул к нему длань; и в одно мгновенье понял Рэнис, что впереди лишь тьма; тогда выкрикнул он:
— Прощайте, батюшка! Передайте все Робину! Прощайте…
Он хотел еще что-то добавить, но тут длань дотронулась до его лба — он побледнел, закрыл глаза, и уже не двигался.
— Сын мой, сын мой! — в муке застонал Фалко — и видно было, какая страшная боль терзала хоббита.
Хозяин уложил Рэниса на ложе, рядом с Вероникой, положил их руки так, что рука Вероники покоилась на груди Рэниса, а рука юноши на ее груди — руки же соприкасались у локтей — как раз там, где проходили вены. Затем он тучею навис над ними, и принялся читать какое-то заклятье.
И Эллиор и Мьер, внимательно вглядывались в лики прикованных — они забыли о своих бедах, и вот созерцали теперь тех, которым пожертвовали столько лет своей жизни. Хэм же все смотрел на Фалко, все порывался броситься к нему, но каждый раз орки сдерживали его, однако бить, после окрика Хозяина, больше не осмеливались.
И тогда Хэм заговорил:
— Друг, друг — а помнишь ли Холмищи?! Да что ж я спрашиваю — разве же мог ты забыть! Это, ведь, самое дорогое, что есть у нас, самое святое!.. Друг, друг — а знаешь ли, чем я все эти годы жил?! Ведь, надеялся я, что все вернется! Да — что вдвоем… то есть, все вместе, выйдем на берег Андуина-великого, да увидим Холмищи такими же святыми, какими были они раньше. Ведь, там же остались хоббиты; а, раз хоббиты — так отстроили все, и все возродили все!.. А как вели меня, как я всякие ужасы то видел — даже и отчаялся; но вот ТЫ, Друг ты мой, и силы вернулись; и верю, что все будет именно так как мечтал! Ох, Фалко, Фалко — сколько ж мы не виделись; о скольком поговорить надо — так целый год говорил бы да говорил с тобою! И, знаешь, я то думал сегодня мрачный день, а на самом деле — прекрасный день! Я же тебя увидел!..
Пока Хэм говорил все это, Хозяин закончил читать свое заклятье и таким голосом, что ему никто не посмел возразить, велел:
— Теперь тихо. Успеете еще наговориться…
Хэм с Фалко, чувствуя важность момента, замолчали; зато взорвался «помидор». Дело в том, что все это время посланник, который верил в его силы, и жаждя вывести из этого какую-то выгоду для себя, все подговаривал «помидора», чтобы он показал свою власть, и шептал что-то наподобие: «Как же Вы позволяете этому ничтожеству командовать здесь, пред Вами! Велите его заковать; велите поломать его, чтобы он ползал здесь, пред вашим троном… Вот слышите, слышите — он же от вашего имени командует!.. Да растопчите же вы этого червяка черного — посмотрите сколько у вас рабов… а потом меня не забудьте, за такой совет наградить!»
И вот, слушая его, и, видя, что происходит, «помидор» все гуще наливался красным цветом; все сильнее становилось исходящее из него гуденье и пар; от гнева он стал раздуваться, а советник все подначивал его: «Смотрите, смотрите — насколько он обнаглел, а стоит вам только сказать слово…»
Наконец, настало такое мгновенье, в которое «помидор» мог бы либо лопнуть, либо выпустить из себя весь пар — и этот пар, с пронзительным визгом, вырвался из его глотки:
— ВЗЯЯЯТЬ!!!!! ЕГОО!!!!!
Даже зубцы стен вздрогнули, даже по земле пробежала судорога, и раскрылась узкая, но длинная трещина. И все, кроме Хозяина, обернулись на этот вопль — Хозяин же вновь навис над двоими черную тучей, и стоял недвижимый, погруженный в свои думы.
— ВЗЯТЬ!!! ВЗЯТЬ!!! ВЗЯТЬ!!! — брызгая пеной, не унимался, надрывался «помидор».
Орки очнулись от оцепенения, бросились к Хозяину — тот даже не пошевелился. Вот, первый из них схватил его за плечо, и… был поглощен в него, второй орк, с разбега не успел остановиться, и также в эту тьму влетел — от этих двух орков и следа не осталось; ну а остальные отпрянули в стороны, и с таким ужасом, что ясным было, что никакие вопли «помидора» даже и подойти близко к нему не заставят. Они отбежали к стенам, вжались в камень, и стояли там, взирали на Хозяина с почтением, признавая в нем могучего кудесника.
В это время, ворвались еще два орка: один из них был ранен, второй дрожал от страха. Они завопили, перебивая друг друга:
— В рудниках восстание! Караул! Рабов тысячи! Все рушит! Они… они — мы не можем сдержать их! Они обезумели! Помогите! Вы можете! Помогите!.. Там… там!..
Тут их голоса стали совсем бессвязными, они вопили что-то про ярость; про зубы, которые разрывали глотки, про толпы, которые пробивали даже камень; но все так перемешивалось, что понять только одно — там, наверху, кровь и смерть. И, вновь, все, кроме Хозяина, обернулись на этот голос.
А сверху взирали на все эти передвижения два пламенеющих, бесстрастных ока…
* * *
Окровавленный Ячук вывалился из узкого коридора в туннель, и увидел, что повсюду там лежат трупы орков — трупы сильно изуродованные, и не то, чтобы их специально уродовали, но те удары, которые они получили, были нанесены с такой яростью, что тела были разодраны, будто их растерзали клыками огромные волки; повсюду была кровь, но нигде не было никакого оружия; разве что валялось несколько кирок, которые восставшие бросили, заполучив орочьи ятаганы.
Одну из этих кирок и попытался поднять маленький человечек, однако — даже и приподнять ее не смог. Тогда ему послышался какой-то вопль, и он замер, прислушиваясь — вот еще один вопль; где-то зазвенела сталь; и тут он понял, что вопли и звон стали летели беспрерывным потоком — доносились же они откуда-то издалека, были едва слышными, но от этого не менее жуткими. И маленький человечек принялся рассуждать вслух:
— Что же мне делать теперь? Возвращаться назад, в терем? Да как же я покажусь перед ними с такой вестью; как в очи Вероники взгляну? Спросит она у меня: «как там, мой Робин?» — а я то ей отвечу, что его к смерти лютой приговорили. Да нет, нет — даже и не смогу я так сказать. Значит, найти их надо; если смогу — помогу; ну а нет, погибну — что ж тут делать то…
Рассудив так, он быстрым шагом направился вверх по туннелю. Уже не спускались тележки, а на рельсах он увидел еще несколько орочьих тел. Он даже и не знал, про царство «огарков», а потому решил, что Фалко и всех остальных подняли куда-то на верхние уровни. Ячук побежал к подъемникам; однако, обнаружил, что там никто ничего уже не поднимает, а орки надсмотрщики, конечно же лежат мертвыми. Зато сверху, куда поднимались плотные клубы душного холодного пара, доносились многочисленные голоса: сотни, тысячи ручающихся орочих глоток, топот их лап: и этот гул нарастал, словно какая-то снежная лавина или оползень камней; Ячук ясно представил эти отряды — закованные в броню, разъяренные, стремительно сбегающие по лестницам; он представил, что сейчас вот они налетят на него, маленького, даже и не заметят его, попросту затопчут — и бросился он тогда назад. Добежал до бокового прохода, и вот уже мчится в окружении бессчетный клетей. И все эти клети были разодраны в каком-то безумном упоении. И опять представил маленький человечек, как сразу по несколько десятков восставших наваливались к одной клети — и рука к руке, десятками рук разом, с яростью разгибали прочные прутья, выпускали иных заключенных.
И тут попадались какие-то трупы, но они были до такой жуткой степени затоптаны, что уже не возможно было разобрать, кто это. И, чем дальше бежал Ячук, тем яснее он понимал, что восстание уже никому не подчиняется, что здесь действуют уже безумцы доведенные до отчаянья, и, вдруг, увидевшие пред собой свободу; ясно было, что их уже никакие речи не вразумят; и движется каждый из них вместе с толпою, не понимая, куда и зачем, но несется в ярости, и надеется, что все остальные вынесут его к свободе.
