Еще глубже.
Наконец, в один и тот же миг, оба они испугались, что вот так, играючи, утонут. Отпустили друг друга и вынырнули, жадно хватая ртом воздух. Не было ни побежденного, ни победителя, и они дружно поплыли к берегу. Выбираясь из воды, оба дрожали, ощущая, что наступают осенние холода, и отчаянно втискивали в одежду свои мокрые тела. Меир заметил, что Роб обрезан, и вопросительно взглянул на него.
— Кончик лошадка откусила, — сказал на это Роб.
— Несомненно, кобыла, — с серьезным видом согласился Меир. Он бросил пару слов на своем языке остальным, и те заулыбались Робу. Евреи надевали на голое тело странные одеяния с бахромой. Когда они были голыми, то вели себя как все люди. Одевшись же, снова превратились в чужаков, появилось в них нечто экзотическое. Они заметили, что Роб их разглядывает, но он не спросил, что это за странные одеяния, а объяснять просто так никто не стал.
* * *
Когда озеро осталось далеко позади, пейзаж стал уже не таким красивым. Ехали по бесконечной прямой дороге, тянулись миля за милей среди однообразного леса или похожих друг на друга как две капли воды полей — вскоре это наскучило невыносимо. Роб искал спасения в собственных фантазиях, представлял себе, как выглядела эта дорога в первое время после постройки, одна via[81] в обширной сети из тысяч таких же, благодаря которым Рим завоевал весь мир. Сначала, должно быть, шли разведчики, передовой отряд конницы. За ними — полководец на своей колеснице с возницей-рабом, окруженный трубачами: звук рожков создавал атмосферу торжественности и подавал сигналы войскам. Вслед за полководцем — трибуны и легаты, штабные офицеры, верхами. За ними маршировал легион, ощетинившийся колючим лесом копий — десять когорт самых умелых убийц во всей истории, в каждой когорте по шестьсот воинов, и каждую сотню возглавляет центурион. И, наконец, тысячи рабов, которые делают то, что не под силу тягловым животным — тянут торменты, гигантские военные машины, ради которых, собственно, и прокладывались эти дороги: огромные мощные тараны, пробивающие бреши в стенах городов и крепостей; зловещие катапульты, которые обрушивают на противника град стрел; громадные баллисты, пращи богов, из которых вылетают и несутся по воздуху целые каменные валуны или бревна, превращенные в чудовищные стрелы. И в самом хвосте колонн — повозки, груженные impedimenta, багажом. Правят повозками жены и дети воинов, продажные девки, торговцы, посыльные, чиновники — муравьи истории, живущие объедками пиршества римлян.
А теперь римские армии превратились в легенды и сны, рассыпались прахом те, кто сопровождал их в походах, давно уж нет правителей, которым служили те чиновники, но дороги остались, нерушимые римские дороги, настолько прямые, что можно уснуть, глядя на них.
* * *
Дочь Каллена снова шла, поравнявшись с его повозкой, а конь ее был привязан к одной из вьючных лошадей.
— Хотите сесть со мной рядом, госпожа? Для разнообразия неплохо прокатиться в повозке.
Она не решалась, но Роб протянул ей руку, она ухватилась и позволила ему втащить ее на козлы.
— Щека у вас зажила просто чудесно, — заметила девушка. Она зарделась, но удержаться от беседы была не в силах. — Остались только легкие шрамики от царапин. Если повезет, они поблекнут.
Роб почувствовал, как краска заливает его собственное лицо. Уж лучше бы она не рассматривала его так пристально.
— А как вы умудрились так пораниться?
— Встретился с разбойниками на большой дороге.
— Я молю Бога, чтобы он охранил нас от такого, — сказала Мэри Каллен с глубоким вздохом и задумчиво посмотрела на Роба. — Поговаривают, что слухи о разбойниках-мадьярах распустил сам керл Фритта, чтобы вселить в путников страх и заставить их присоединиться к каравану.
— Насколько я понимаю, — пожал плечами Роб, — это вполне в духе мастера Фритты. А мадьяры кажутся вовсе не такими страшными. — По обе стороны дороги крестьяне убирали овощи.
Наступило молчание. Каждая кочка на дороге подбрасывала повозку, и Роб то и дело касался нежной ягодицы или крепкого бедра девушки, а запах ее тела напоминал слабый терпкий аромат, который издают нагретые солнцем ягодные кустарники Роб, без труда покорявший девушек по всей Англии, почувствовал, как охрип у него голос, когда он попытался снова заговорить:
— А вы всегда носили второе имя Маргарет, мистрис Каллен?
— Всегда, — удивленно взглянула она на него.
— А другого имени не упомните?
— В детстве отец звал меня Черепашкой, потому что я иногда делала так… — Она медленно моргнула обоими глазами.
Робу не давало покоя желание прикоснуться к ее волосам. Под широкой левой скулой у нее притаился крохотный шрамик; незаметный, если не приглядываться, он нисколько не портил лицо. Роб быстро отвел глаза.
Отец, ехавший впереди, повернулся в седле и увидел, что дочь едет в повозке. Каллен снова наблюдал, как Роб несколько раз беседовал с евреями, и когда он позвал Мэри Маргарет, в его голосе ясно слышалось неудовольствие. Она собралась уходить.
— А какое у вас второе имя, мастер Коль?
— Джереми.
Она кивнула с серьезным видом, но в глазах плясали чертики
— Значит, вас всегда звали Джереми? Вы другого имени не припоминаете?
Одной рукой она подобрала свои юбки и легко, как козочка, соскочила с повозки. Перед глазами Роба мелькнули ее белые ноги, и он хлестнул Лошадь вожжами, рассердившись, что стал для Маргарет объектом насмешек.
* * *
Вечером, после ужина он позвал Симона — проводить второй урок — и обнаружил, что у евреев имеются настоящие книги. В школе при церкви Святого Ботульфа, куда Роб ходил в детстве, хранились три книги: каноническая Библия и Новый Завет — обе на латыни, и церковный календарь на английском, с перечислением праздников, которые надлежит отмечать по всей Англии согласно королевскому указу. Написаны они были на тонком пергаменте, полученном после особой обработки кожи ягнят, телят или козлят. Каждая буква тщательно выписана от руки — колоссальная работа, из-за чего и книги были так дороги и редки.
У евреев, как показалось Робу, книг было много (позднее он выяснил: семь), а хранили их в коробке из хорошо выделанной кожи.
Симон выбрал из них одну, написанную на фарси, и они посвятили урок знакомству с этой книгой: Симон называл те или иные буквы, а Роб отыскивал их в тексте. Персидский алфавит он выучил быстро и накрепко. Симон его похвалил и прочитал отрывок из книги вслух, чтобы Роб смог уловить мелодику языка. После каждого слова он делал паузу и заставлял Роба повторять.
— Как называется эта книга?
— Это Коран, их Библия, — ответил Симон и перевел прочитанное:
«Слава Аллаху Всевышнему,
Всемилостивому и Всемилосердному;
Он сотворил Все, и Человека тоже.
Человеку отвел Он особое место в Своем Творении.
И удостоил Человека чести быть Орудием Его,
А ради того наделил его даром разумения,
И чувства его очистил,
и даровал способность духовного прозрения»[82].
— Каждый день я буду давать тебе по десять персидских слов и выражений, а ты к следующему уроку должен их выучить, — сказал ему Симон.
— Давай мне каждый день по двадцать пять слов, — попросил Роб, зная, что учитель пробудет с ним лишь до Константинополя.
— Ладно, двадцать пять так двадцать пять, — улыбнулся Симон.
На следующий день Роб легко заучил слова, потому что дорога по-прежнему простиралась перед ними прямая как стрела и Лошадь трусила по ней без понукания, с отпущенными вожжами, а хозяин тем временем сидел на козлах и занимался учением. Но Роб понял, что упускает еще одну возможность, и после вечернего урока попросил у Меира бен Ашера позволения взять персидскую книгу в свою повозку, чтобы можно было посвятить ей весь ничем не заполненный день путешествия. Меир отказал наотрез:
— Книга всегда должна быть у нас на глазах. Ты можешь читать ее только в нашем присутствии.
— А не может ли Симон ехать в повозке вместе со мной?
Роб почувствовал, что Меир и на это ответит отказом, но тут вмешался сам Симон:
— Я мог бы за это время проверить счетоводные книги.
Меир задумался.
— Этот человек станет настоящим ученым, — заявил Симон. — В нем и сейчас видна неуемная жажда знаний.
Евреи посмотрели на Роба как-то по-новому, не так, как раньше. В конце концов Меир кивнул, соглашаясь.
— Можешь взять книгу в свою повозку, — решил он.
* * *
В ту ночь Роб уснул, мечтая, чтобы скорее наступило завтра, а наутро проснулся рано, снедаемый нетерпением, причинявшим почти физическую боль. Ждать было тем труднее, что он видел, как неторопливо готовится к наступающему дню каждый из евреев: Симон отошел за деревья облегчиться после сна, Меир с сыном, зевая, пошли умываться к ручью, потом все раскачивались, бормоча утреннюю молитву, потом Гершом с Иудой подали лепешки и кашу.
