Фролов стал внимательно просматривать фамилию за фамилией и тихо, похоже сам с собой, разговаривать.
— «Самсонов… Фесенко… Сараев…» Кого же из них можно считать вне подозрений? — невозмутимо называл он фамилии ювелиров, и это было похоже на перекличку.
— А никого. Предлагаю всех подозревать и за всеми установить слежку, — не раздумывая сказал преисполненный ретивой решительностью. Семён Алексеевич. — К кому-то же он придёт, гость с той стороны!
— Придёт, конечно. К одному из двадцати семи. Это верно. «Будченко… Черевичин… Полищук… Шагандин…» — продолжал читать список Фролов.
— Гм-м… А куда ему деваться? — Красильников не понял, одобряет или нет его план Фролов. — Так ведь?
— Так, конечно. Только пассивно это очень, Семён. Допусти мы малейшую ошибку — и все, и опять, как с Загладиным… — Фролов снова уставился в список: — «Шварц… Доброхотов… Либерзон…»
— А что ты предлагаешь? — нетерпеливо спросил Красильников.
— То же, что и ты: установить за всеми слежку. Это правильно, — сухо сказал Фролов, не желая дискутировать напрасно. — Но не ждать, пока рыба попадёт в сети, а самим её искать.
— Как? — С прежней решительностью Красильников пытался докопаться до сути.
— Если бы я знал… — вздохнул Фролов. — Вот, к примеру, Шварц или Доброхотов. Что за люди? Как жили, как живут сейчас? Какие у них были доходы?
Семён Алексеевич заглянул в список через плечо Фролова.
— Шварц? Парализованный. Его петлюровцы избили, второй год не поднимается с постели. А Доброхотов — это штучка. Когда-то ворочал крупными капиталами. У него даже была своя гранильная мастерская.
— Вот видишь, Шварц нас может намного меньше интересовать, чем, скажем, Доброхотов… Либерзон — этот что за ювелир? — раздумывая над чем-то, спросил Фролов.
— Да боже, это самый никудышный из всего списка! — с простодушной и нетерпеливой досадой воскликнул Семён Алексеевич.
— Как это понимать? — поднял строгие глаза на Красильникова Фролов.
— А вот так и понимать: самый что ни на есть замухрышистый. У него и магазина-то своего отродясь не было — всю жизнь в найме работал… Не, этот как раз отпадает!..
Фролов ненадолго задумался, потом, прищурив глаза, — значит, что-то придумал! — произнёс:
— Вот к нему для начала нам и надо пойти!
Либерзон жил в конце Миллионной улицы, где с утра до вечера лениво купались в пыли куры. Замкнутый колодец грязного двора был опоясан галереями и переходами. В этом-то колодце и находилось жилище ювелира. Богатству и благополучию сопутствует скрытность и тишина. А настоящая безнадёжная нищета обычно не прячет своих бед, хотя и не любит выставлять их напоказ. На ветхих галереях протекала вся жизнь обитателей дома. Здесь они пекли и варили, сорились и мирились, открыто любили и открыто ненавидели. Это была жизнь на виду у всех. Здесь обсуждались новости, праздновались негромкие свадьбы, устраивались поминки. Бедность спаяла в этом дворе в единый коллектив людей разных национальностей, людей разных, но чутких к чужим радостям и чужому горю и готовых прийти в самый трудный момент на помощь соседу, поделиться с ним последними крохами.
Богатых в этом дворе не было, ибо, как только к кому-то приходил долгожданный достаток, тот торопился сразу же и навсегда покинуть этот дом и этот двор.
Вот в таком, затхлом, отгороженном от солнечного света дворе жил ювелир Либерзон, по словам Красильникова, «самый замухрышистый» из всех ювелиров.
Появление чекистов привлекло внимание обитателей двора. На Фролова и Красильникова со всех сторон уставились десятки глаз: любопытных, беспокойных, безучастных, грустных и весёлых.
— Скажите, — обратился Фролов к замершей в обнажённом любопытстве старухе, — в какой квартире проживает гражданин Либерзон?
— Либерзон? Ювелир, что ли? — переспросила старуха и махнула рукой куда-то вверх: — Во-она ихняя дверь!
Фролов и Красильников стали пробираться наверх по бесконечным галереям, замысловатым переходам, покачивающимся лесенкам и обшарпанным закоулкам, за которыми виднелись до скуки похожие друг на друга грязные комнаты, колченогая, давно состарившаяся мебель, незастелееные постели с лежащими навскидку потёртыми одеялами, остатки еды на столах. Мимо них сновал полуодетые торговые женщины и безучастные мужчины, грязные, неумытые дети. Однообразный и невесёлый шум людского бедного общежития, утих на время, вспыхнул с новой силой. Появилась новая темка для разговоров, толков и догадок.
— К кому? — понеслось из двери — в дверь, поползло по бесчисленным закоулкам.
— К ювелиру! К ювелиру! — побежало впереди них.
— С наганами, видать, из Чеки, — звучало слева и справа.
— Наверное, с обыском, — раздались, прозорливые голоса.
— Нет, понятых не берут.
Фролов повернул ручку пружинного звонка. Дверь осторожно приоткрылась, однако цепочку хозяин не снял — изучающе глянули острые глаза-буравчики.
— Ну-ну, открывайте! — суховато потребовал Семён Алексеевич.
— А вы, собственно, к кому? — раздался певучий старческий голос.
— К вам, если вы гражданин Либерзон. Из Чека, — снова сухо бросил Семён Алексеевич.
— Странно, — пробормотал за дверью человек и загремел запорами. Осторожно открыв дверь, встал перед ними, как бы преграждая путь в комнату. Был он низенький, щуплый, со свалявшимися на затылке седыми, тусклыми волосами и воинственно торчащими ключицами. Пошарив рукой на груди, хозяин наконец нащупал висящее на нитяном шнурке пенсне, надел его и лишь после удивлённо спросил:
— Так вы правда ко мне? Чем могу быть полезен? — и впился взглядом в стоящего впереди Красильникова.
— Может быть, все же разрешите войти? — спросил Фролов.
Либерзон после этого готовно отстранился, пропустил чекистов в комнату. В углу, возле стены, зябко кутаясь в платок, стояла худая, похожая на подростка пожилая женщина.
Фролов окинул беглым, но внимательным взглядом комнату. Ничего примечательного здесь не было: старинный буфет, овальный стол в окружении стульев с протёртыми сиденьями, диван под чехлом, кадки с увесистыми фикусами.
— Разрешите присесть? — спросил Фролов у хозяина.
— Да, очень прошу. Садитесь! — Либерзон суетливо пододвинул стулья.
Ни к кому не обращаясь, женщина сказала:
— Вот и у Горелика так. Пришли двое, посидели. А теперь Горелик уже два месяца в Чека сидит.
Либерзон всплеснул руками:
— Слушай, Софа! Не загоняй меня в гроб! Оставь, пожалуйста, эти намёки!
А Семён Алексеевич, любящий, чтобы все было по форме, нахмурившись, попросил:
