полицейских были уже внутри вокзала, ведя огонь по стрелкам, перебравшимся на перрон. Энджи схватила меня за руку, и мы кинулись бежать по коридору. Стекло слева от меня разбилось, брызнув белым каскадом осколков. Полицейские перебежками продвигались к перрону; их огонь, похоже, стал точнее. Когда до коридора нам оставалось всего несколько ярдов, один из них вдруг развернулся, как при подаче в бейсболе, покачнулся и сел. Он явно не понимал, что с ним. Осколки стекла снежинками кружились вокруг него.
Уходили мы через задний вход. Энджи ударила по решетке, сработала сигнализация, и вокзал огласился ревом сирены. Ее тревожный призыв был слышен, наверное, за милю, и он ввинчивался нам в уши все то время, что мы мчались по улице, прикрываясь колонной грузовиков, идущих в крайнем ряду. Добежали до угла, лавируя в потоке машин, перебежали улицу, обогнули квартал и выскочили на Атлантик. Мы остановились у светофора, и, не успев толком отдышаться, тут же затаили дыхание: мимо нас одна за другой промчались еще две полицейские машины. Обливаясь потом, мы нетерпеливо посматривали на светофор. Когда зажегся красный, мы на рысях форсировали Атлантик, прошли через красную арку с драконами и направились в сторону Чайна-тауна. На Бич-стрит нам попадались люди: несколько мужчин разделывали рыбу; женщина выплескивала из ведра помои прямо под стену какого-то магазинчика; на крыльце сидели старик со старушкой — вьетнамцы, донашивающие гардероб, сохранившийся со времен французской оккупации. Коротышка в белой рубахе спорил с тучным водителем-итальянцем. Водитель грузовика втолковывал низенькому:
— Каждый день одно и то же! Да говори же ты по-человечески, чтоб тебя!..
— Моя не понимать. Шибко много дерешь, — отвечал низенький, и, судя по выражению его лица, он был готов пристрелить шоферюгу на месте.
На углу Бич и Харрисон мы взяли такси и объяснили водителю-иранцу, куда нас везти. Он посмотрел на нас в зеркало и спросил:
— Что, тяжелый денек выдался?
Складывается впечатление, что выражения типа «тяжелый денек» и «шибко много дерешь» входят во все языки мира.
Я кивнул в ответ:
— Тяжелый.
— Вот и у меня тоже, — сказал он и вырулил на скоростную трассу.
Энджи положила голову мне на плечо.
— Что же там с Буббой? — спросила она хриплым слабым голосом.
— Не знаю, — ответил я и посмотрел на пакет с надписью «Гэп», лежащий у меня на коленях.
Она взяла меня за руку, и я крепко сжал ее ладонь.
Глава 25
Мы находились в соборе Св. Варфоломея. Я сидел на передней скамье и смотрел, как Энджи ставит свечку за здравие нашего Буббы. Она нагнулась, загородила ладонями чуть теплившийся огонек разгоравшейся свечи и подождала, пока он, раздуваемый воздушным потоком, не превратится в ровный язычок желтого пламени. Затем опустилась на колени и склонила голову.
Я было последовал ее примеру, но так и не довел дело до конца, остановившись на полпути, как и всегда.
В Бога я верю. Но не в католического Бога и даже вообще не в христианского — мне трудно было уверовать, что Бог осеняет своей благодатью только избранных. Мне трудно было уверовать, что некое высшее существо, создавшее тропические леса и океаны, в том же самом процессе творения создало по своему образу и подобию нечто противное природе, а именно человека. Я верю в Бога, но мой Бог не Он, не Она, не Оно, — это нечто такое, что дает мне возможность строить догадки и делать выводы, не выходя за довольно узкие рамки информации, которой я располагаю.
Я перестал молиться — или склонять голову, что отнюдь не одно и то же, — давно, приблизительно в те времена, когда в тихих своих молитвах я стал просить у Бога смерти Героя и даровать мне мужество самому ускорить его кончину. Мужества мне так и не досталось, а смерть Героя оказалась медленной, и я наблюдал за ней в столбняке, не в силах что-либо предпринять. После его кончины жизнь пошла своим чередом, но я разорвал все контракты, заключенные мною с Богом, и похоронил их в одной могиле с отцом.
Энджи поднялась с колен, перекрестилась, сошла с покрытого ковром возвышения перед алтарем и подошла к моей скамье. Она стояла передо мной, смотрела на пакет с надписью «Гэп» и ждала.
Из-за этого безобидного на первый взгляд пакета погиб или тяжело ранен Бубба. Убили Дженну. Куртиса. Двух или трех молодых ребят на вокзале. Убили двенадцать никому не известных молодых бандитов, которые, скорее всего, уже давно чувствовали себя мертвецами. Когда все кончится, этот список пополнится еще одним именем — либо моим, либо Сосии. А может быть, погибнем мы оба. Может быть, погибнет Энджи. Может быть — Роланд.
Уж слишком много крови таит в себе заурядный пластиковый пакет.
— Они скоро будут, — сказала Энджи. — Давай посмотрим, что там.
«Они» — это полиция. Дэвину с Оскаром не потребуется много времени, чтобы установить личности «неизвестного белого мужчины» и «неизвестной белой женщины», которые, при поддержке подпольного торговца оружием, известного полиции под именем Бубба Роговски, затеяли перестрелку с членами некоей банды.
Я развязал тесемку, стягивающую пакет, и запустил туда руку. Внутри оказалась папка толщиной где-то с четверть дюйма. Я извлек ее из пакета и открыл. Опять фотографии.
Я встал и разложил их на скамье. Всего двадцать одна фотография. Игра света и тени, создаваемая лучами солнца, проникающими сквозь витражи собора, разбивала их поверхность на треугольники. Ни на одной из них не было запечатлено того, на что мне хотелось бы смотреть; на всех было то, на что смотреть приходилось.
Они были из той же серии, что и фотография, которую дала мне Дженна, — их снимали одной и той же камерой и с одного и того же места. Почти на всех был запечатлен Полсон, на нескольких — Сосия. Тот же обшарпанный номер мотеля, та же зернистая текстура, тот же высокий ракурс — все это наводило на мысль, что это, скорее всего, видеокадры, причем съемка велась скрытой камерой, установленной на высоте восьми-десяти футов, вероятно, за двойным зеркалом.
На большинстве фотографий Полсон был в одних черных носках. Он лежал на рваных заляпанных простынях на узкой двуспальной кровати. Вид у него был блаженный.
Чего нельзя было сказать о его сексуальном партнере. Предметом страсти Полсона — если можно так выразиться — был ребенок. Худенький черный мальчишка лет десяти-одиннадцати, не старше. Носков на нем не было. На нем вообще ничего не было. Было незаметно, чтобы
