«Кажется, где-то видел…» — мелькает в голове Михаила, но на вопрос Черкесова он отвечает осторожно:
— Что-то не припомню… Да и снимки странные. Такое впечатление, словно его в нетрезвом виде фотографировали.
— Вот именно, — усмехается Черкесов. — А не пили ли вы с ним вместе у Джеймса?
Михаил снова берется за снимки.
— Возможно, — все еще не очень уверенно произносит он. — Мы там в трезвом виде вообще ни с кем не встречались. Да и особенно сближаться друг с другом не позволяли. Мне тогда казалось все это романтичным, таинственным. Мы даже по имени не имели права друг друга называть. У каждого была кличка.
— А у вас какая же?
— Гамлет.
— Гамлет?! — заметно оживляясь, переспрашивает Черкесов.
— Тоже мне — принц датский! — смеется Валентина.
— Посмотрите тогда еще раз, да повнимательнее, на этого парня, — кивает Черкесов на фотографии, все еще лежащие на столе. — Мы подобрали его мертвецки пьяным в одном из подъездов Калашного переулка. В бреду он произносил несколько раз имя Гамлет. Мы тогда не понимали, почему, оказывается, он за вами следил…
— Да, уж теперь все яснее ясного! — нервно вздрагивает Валентина.
Михаил почесывает затылок, морщит лоб.
— Кого-то он мне напоминает… Но сказать с уверенностью, что видел его у Джеймса, не могу. Может быть, еще вспомню…
— Мы его вам завтра покажем в натуральном, так сказать, виде, — говорит Черкесов, забирая фотографии. — А теперь еще одна новость — нашли наконец того шофера, который возил вас девятого мая к Джеймсу. Его номер оказался шестьдесят шесть — девяносто девять. У него хорошая зрительная память, и он довольно точно описал нам вас. А в нарисованном им словесном портрете Благого получилась вовсе не свирепая, а скорее добродушная физиономия. Кстати, кое-кто из «воспитанников» Благого так же его изображают.
— Да они просто не очень его знают! — раздраженно восклицает Михаил. — Уж мне-то хорошо известно, какая это скотина! А у скотины…
— Ну, знаешь ли! — возражает ему Валентина. — У иной скотины вполне благообразное обличье. А о Благом ты, наверно, не в состоянии говорить объективно, потому что слишком его ненавидишь.
— Да, пожалуй… — угрюмо соглашается Михаил.
— У меня к вам еще одна просьба, — обращается к нему Черкесов. — Шофер, которого мы нашли — Лиханов его фамилия, — уверяет нас, что помнит, куда он возил вас в тот вечер. Если не возражаете, мы съездим туда вместе с вами.
— Какие могут быть возражения! — восклицает Михаил. — Да хоть сейчас!
— Сейчас не надо, а завтра, пожалуй, съездим. Вечером, часов в девять. Договорились? За вами заедут. Ну а теперь я должен с вами попрощаться.
11. В «колледже» Джеймса
Они выезжают ровно в девять на такси Лиханова. Ему лет тридцать, не более. Смугл, худощав. Черкесов сидит с ним рядом, на заднем сиденье — Михаил Ясенев с Глебовым и Платоновым.
— Повезу вас тем же маршрутом, что и девятого мая, — бойко говорит Лиханов. — Сами увидите, какая у меня память. Что твоя фотопленка. Неверно разве я вам этого парня изобразил? — кивает он на Михаила. — Помните, о родинке его говорил? Вот она, эта родинка, на левой щеке. Я и того, второго, типа досконально вам обрисовал. Мне бы не в таксомоторном парке, а в милиции работать…
«С таким-то языком», — укоризненно думает о нем старший лейтенант Глебов.
А шофер болтает без умолку:
— Я сразу заметил, что ребята были навеселе. Особенно этот вот. Хохотал всю дорогу. Тот, другой, все шутил. Видать, весельчак! Только уж много блатных словечек в его разговоре. Я, конечно, извиняюсь — не в свое дело, наверно, лезу, но вы ими правильно заинтересовались…
— Может быть, помолчим немного, — с досадой замечает Глебов.
— Это можно, — безобидно соглашается Лиханов.
Машина миновала уже Рижский вокзал и с проспекта Мира свернула на Мурманский, в сторону Новоховрина.
— Вот до этого места я их довез, — притормаживая, говорит Лиханов. — Тут они со мной расплатились и пошли дальше пешком. А куда — в темноте не разглядел. Ну, как мне теперь — ждать вас тут или можно возвращаться?
— Возвращайтесь, — разрешает Черкесов.
Некоторое время они стоят на углу какой-то темной улицы, осматриваясь по сторонам.
— Я нарочно решил сюда ночью приехать, — говорит Михаилу капитан. — Чтобы все было, как в тот раз.
— Да и не только в тот, — добавляет Глебов. — Они сюда всегда ночью или поздним вечером приезжали. Ну как, вспоминаете что-нибудь?
— Подождите, дайте сообразить, — просит Михаил. — Где-то тут я в канаву проваливался…
— Вот здесь, может быть? — спрашивает майор Платонов. — Возле мостика?
— Да, верно! Именно с него… Потом проволочный забор должен быть Помнится, брюки как-то порвал. Ну да, вот он! А что дальше, не помню…
Они снова останавливаются, давая Михаилу возможность осмотреться и вспомнить, куда водил его Благой. Вокруг совсем темно. Загороженные густыми кустами сирени, окна одноэтажных домиков почти не излучают света.
— Да, местечко… — ворчит Глебов.
К ним присоединяются лейтенант Егошин и еще несколько человек из оперативной группы Черкесова, приехавшие следом за ними.
— Ну что, Миша, больше ничего не припоминаете? — спрашивает капитан. — Может, мы не туда пошли? Не влево вдоль забора, а вправо?
— Да нет, влево вроде… Тут картофельное поле должно быть. Мы ходили прямо через него. Я как-то сказал даже Благому: «Обойдем, может быть? Передавим тут все…» А он: «Твое оно, что ли?»
— Вон там, должно быть, это поле, — указывает куда-то в темноту лейтенант Егошин. — Меня Лиханов днем сюда привозил, и я хорошо ознакомился с этим районом. За проволочным забором пустырь, а за ним, наверное, то самое картофельное поле.
— А не спугнули вы их? — тревожится Глебов. — Не могло им показаться подозрительным, что вы тут разгуливали?
— Не думаю. Я действовал осторожно. Переоделся даже в форму железнодорожника. Здесь ведь почти одни железнодорожники живут.
Когда оперативная группа Черкесова подходит к картофельному полю, Михаил ведет их увереннее.
— Все теперь вспомнил, — возбужденно шепчет он капитану. — Как только пересечем поле, домик с терраской должен быть. Там мы и гуляли…
— Это, наверное, домик вдовы железнодорожного машиниста Бушуевой, — замечает лейтенант Егошин. — Я у местного участкового кое о ком сведения тут собрал.
«Ну и зря… — все больше беспокоится Глебов. — Не нужно было ему никого расспрашивать…»
