нему меры социальной защиты... не те, что к его отцу, конечно, попроще, но для его семьи хрен редьки не слаще. К тому же его дочь тоже замечена в диссидентских делах.
– И зачем же ты это спрашивал? – угрюмо спросил полковник.
– Цель была та же самая – вывести его из равновесия, заставить ошибаться и раскрыться.
– Удалось?
– Частично. Правда, мне не очень понравилось то, что я услышал, – я закинул крючок и ждал хорошей поклевки.
– И что же ты услышал?
«Есть!»
– То, что моя теория о финансировании диссидентского движения из-за рубежа оказалась неправильной.
Теперь я заинтересовал Денисова по полной программе. Он убрал руки со стола и уже безо всяких экивоков уставился на меня широко открытыми глазами.
– Ты и об этом с ним говорил?! – с легкой угрозой спросил он.
– Это была основная цель беседы с моей стороны, – повинился я. – Дело в том, что заходить с эмигрантской прессы и изданных на Западе книг можно, но в какой-то момент нам всё равно потребуется информация изнутри этого сообщества. Насколько я знаю, с информаторами в их кругах у нас туго, поэтому самый простой способ – спросить напрямую у тех, кто может обладать соответствующей информацией.
«Мой» Орехов про наличие информаторов КГБ среди диссидентов ничего не знал, и я считал это отсутствием у него амбиций и стремления к расширению поля деятельности – ему вполне хватало общения с его артистами, и на большее он не претендовал. Но любой сотрудник органов должен иногда смотреть по сторонам, чтобы не пропустить что-то жирное и вкусное, что может помочь сделать карьеру в вертикальном направлении. Правда, в моём будущем это выражалось не так сильно, но здесь, насколько я успел разобраться, подобное перетягивание каната было чуть ли не официальным видом спорта внутри Конторы. Поэтому я рискнул выдать свои догадки и обрывки знаний за непреложный факт – и, кажется, попал в цель с первого выстрела.
Денисов посмурнел.
– А почему не взял разрешение на этот разговор? – спросил он. – Я бы его точно дал, а так, выходит, ты проявил самовольство.
Ага, «точно дал». А потом догнал бы и добавил. Знаем мы этих давальщиков, проходили не раз. Да и «присмотр» коллег от самой квартиры Якиров говорил о многом – то, что он был, я не сомневался, иначе откуда бы Денисов узнал, что я направляюсь в Контору? Думаю, если бы я после пельменной на Таганке решил поехать домой, мне бы ненавязчиво порекомендовали всё-таки посетить рабочее место – чтобы начальник не зря сидел в выходной день в своем кабинете и ждал какого-то подчинённого.
– Так времени не было, Юрий Владимирович, – покаялся я. – Когда ехал на адрес, даже не предполагал, что заведу этот разговор. Я ничего не знал о Петре Ионовиче, о его характере, о том, какое место занимает в диссидентской иерархии...
– И за время обыска ты всё это сумел выяснить, не сказав ни единого слова? – со скепсисом спросил Денисов.
– Так точно, – кивнул я. – Слова и не нужны – достаточно было посмотреть, как он держался, что говорил, на его жесты и эмоции. Так что в какой-то момент я понял – сейчас или никогда. Если бы я просто ушел, например, к вам за санкцией на этот разговор, то по возвращении, скорее всего, меня бы и на порог не пустили без постановления. А так ему и деваться было некуда, и внутренне он оказался готов к определенной откровенности.
– Ну ты... артист, – пробормотал Денисов и недовольно покрутил головой.
А я понял, что победил. За самовольство меня ругать не будут, правда, и за инициативность не похвалят. Разойдемся при своих.
Триумфа я, разумеется, не праздновал, а смотрел на начальника в меру подобострастно, с легким чувством вины в глазах. А ему мне было нечего предъявить – «проявлять храбрость, инициативу и находчивость» предписывалось не только воинским уставом Советской армии, но и внутренними должностными инструкциями КГБ.
– Хорошо, я понял... – пробурчал Денисов. – Тогда докладывай, почему ты решил, что ошибся с иностранным финансированием.
***
На моем маршруте от Таганки до Лубянки был узкий, но длинный переулок, который в советское время назвали нейтрально – улица Архипова. До установления и после упразднения СССР он носил более помпезное имя – Большой Спасоглинищевский, и тянулся параллельно проезду Серова между двумя выходами из станции метро «Китай-город». И где-то в середине этого переулка-улицы имелось примечательное желтоватое здание в стиле XIX века с массивными колоннами на входе – старинная хоральная синагога. [1]
В моё время антирелигиозная истерия уже стихла, и наши присматривали лишь за сектантами разного толка, поэтому я даже и не знал, что эта синагога располагается в самом центре столицы, неподалеку от Старой площади, где сейчас находилась резиденция Центрального комитета КПСС. И тем более я не знал, что эта синагога работала и во времена СССР, когда храмы закрывались тысячами и сотнями – сносились до основания. Но эта борьба с религией как-то обошла московскую синагогу стороной – на ней была соответствующая табличка, двери были прикрыты, но не заперты, и прямо при мне в них вошел ничем не примечательный человек в обычной одежде и с портфелем. [2]
Я при виде этого здания в первую очередь вспомнил о теориях из будущего, согласно которым диссидентское движение подпитывал израильский «Моссад». Сторонники этой версии опирались на национальный состав диссидентов, среди которых евреем был каждый второй, не считая каждого первого. На мой взгляд, это был сильно утрированный подход, среди диссидентов хватало представителей всех ста наций и народностей, проживающих в СССР – эта чума избежала, пожалуй, только каких-нибудь чукчей или нганасанов, да и то не факт, урбанизация и тут могла сделать своё черное дело. Но теория с «Моссадом» была живучей – особенно среди любителей соединить её с банкирами из западных стран, у которых было еврейское происхождение. Правда, никто не мог внятно объяснить, зачем еврейскому государству, которое и жило в шестидесятые и семидесятые годы XX века от войны до теракта и от теракта до войны, ещё и возможные неприятности с СССР – если их дела всплывут на поверхность. А с учетом склонности диссидентов к болтовне, долго скрывать
