На следующий день я уехала в Киев, где через три дня меня догнала немного бледная и растерянная секретарша. На мой вопрос, не хочет ли она остаться в России с Крэгом, она ответила решительным отказом, и мы вернулись в Париж, где нас встретил Лоэнгрин.
У него была необыкновенная сумрачная квартира на Богесской площади, и туда он меня повез – прямо в кровать стиля Людовика XIV, где почти задушил меня ласками. Там я впервые узнала, что могут дать нервы и чувства в смысле ощущений. Мне казалось, что я возвращаюсь к жизни новым и чудесным образом.
Как Зевс, он принимал различные образы и формы, и я познала его то в виде быка, то лебедя, то золотой росы, влекомая его любовью по волнам, нежно обласканная белыми крыльями, и обольщенная, и скрытая в золотом облаке.
Затем я познакомилась с лучшими ресторанами Парижа, где Лоэнгрина встречали как короля. Все метрдотели и повара наперерыв старались угодить ему, и в этом не было ничего удивительного, так как он раздавал деньги, как настоящий король. Впервые я узнала разницу между poulet cocotten и poulet simple, оценила ортоланов, трюфели и грибы. Мои вкусовые способности, до сих пор дремавшие, теперь пробудились, и я научилась определять сорта вин и качество виноградной лозы, и еще много вещей, доселе мне неизвестных.
В первый раз я посетила модных портных и не устояла перед роковыми соблазнами материй, красок и форм – даже в шляпах. Я, всегда носившая простые белые туники, шерстяные зимой и полотняные летом, поддалась удовольствию заказывать и носить красивые платья. У меня было только одно оправдание: портной был не обыкновенный, а сам гениальный Поль Пуаре, который, одевая женщину, мог из нее создать настоящее произведение искусства. Но для меня это был переход от искусства священного к искусству нечестивых.
Эта приятная жизнь имела свою оборотную сторону, и бывали дни, когда мы говорили о жуткой болезни – неврастении.
Помню, как во время прелестной утренней прогулки с Лоэнгрином в Булонском лесу я увидела на лице его трагическое выражение, которое со временем я научилась бояться. Когда я спросила, чем он удручен, он ответил:
– Предо мной вечно лицо матери в гробу; где бы я ни был, я вижу это мертвое лицо. Что за смысл жить, если все кончается только смертью?
Я поняла, что богатства и роскошь не дают счастья. Богатым много труднее, чем бедным, выполнить что-либо в жизни серьезное, так как в гавани всегда стоит яхта, приглашающая уплыть в лазурные моря.
23
Это лето мы провели на борту яхты у берегов Британии. Море бывало часто такое бурное, что я сходила на берег и ехала за яхтой на автомобиле. Лоэнгрин упорно оставался на борту, но хорошим моряком не был и поэтому постоянно выглядел совершенно зеленым. Таковы удовольствия богачей!
В сентябре я поехала в Венецию с ребенком и няней и несколько недель провела в одиночестве с ними. Однажды я пошла в собор св. Марка и сидела там одна, глядя на голубой с золотом купол. Вдруг мне показалось, что я вижу лицо мальчика, которое в то же время было лицом ангела с большими голубыми глазами и золотыми волосами. Я отправилась на Лидс и, сидя там, глубоко задумалась, пока маленькая Дердре играла на песке. То, что мне грезилось в соборе св. Марка, наполнило меня одновременно радостью и беспокойством. Я любила, но теперь уже знала, насколько переменчиво и эгоистично капризно то, что люди называют любовью, а тут предстояло принести жертву, может быть, даже роковую для моего искусства, для моей работы, и я внезапно почувствовала сильную тоску по своему искусству, по работе, по школе. Человеческая жизнь казалась такой трудной по сравнению с моими мечтами об искусстве.
Я считаю, что в человеческой жизни есть духовная черта, поднимающаяся ввысь линия, и что нашей истинной жизнью является только то, что примыкает к этой линии и углубляет ее. Все остальное – налет, исчезающий по мере того, как совершенствуется душа. Мое искусство и есть эта духовная черта. Моя жизнь знает только два мотива: любовь и искусство; часто любовь губит искусство, но также часто повелительный призыв искусства кладет трагический конец любви. Любовь и искусство никогда не уживаются и всегда воюют.
В этом состоянии нерешительности и умственной подавленности я отправилась в Милан, чтобы повидать вызванного мною туда доктора-друга и поделиться с ним своими затруднениями.
– Это возмутительно! – вскричал он, – вы, единственная в своем роде артистка, будете снова рисковать лишить навсегда мир вашего искусства. Это совершенно невозможно. Послушайтесь моего совета и откажитесь от этого преступления против человечества.
Я слушала его с боязливой нерешительностью, то не желая подвергать свое тело новому изуродованию, тело, бывшее выразителем искусства, то снова мучимая призывом, надеждой и видом этого ангельского лица, лица моего сына.
Я попросила моего друга дать мне час на размышление. Как сейчас помню спальню в гостинице, довольно мрачную комнату и висевшую на стене передо мной картину – необыкновенную женщину в платье восемнадцатого века, жестокие, но прекрасные глаза которой прямо глядели в мои. Я смотрела ей прямо в глаза, и они как будто смеялись надо мной. «Что бы вы ни решили, – казалось, говорили эти глаза, – все клонится к одному. Взгляните на мою красоту, сиявшую столько лет тому назад. Смерть поглощает все, все. Зачем же вам вновь страдать, чтобы дать жизнь существу, которое будет все равно унесено смертью?»
Ее глаза становились все более жестокими и зловещими, а моей тоске не было предела. Я закрыла лицо руками, чтобы не видеть ее, и старалась думать, решить. Сквозь туманившие мой взор слезы я умоляла эти глаза, но они не поддавались жалости и беспощадно смеялись надо мной: «Жизнь или смерть, несчастная, мы все равно попали в капкан…» В конце концов я поднялась с места и сказала глазам: «Нет, вам меня не смутить! Я верю в жизнь, в любовь, в святость законов природы».
Было ли это воображение, или действительно в этих холодных глазах мелькнул огонек жуткого язвительного смеха?
Когда мой друг вернулся, я сообщила ему свое решение, и ничто уже не могло меня поколебать. Я вернулась в Венецию и, обняв Дердре, шепнула ей:
– У тебя будет маленький брат.
– О, – засмеялась Дердре и захлопала от радости в ладоши. – Как хорошо, как хорошо!
– Да, да, это будет чудесно.
Я телеграфировала Лоэнгрину, и он поспешил приехать в Венецию. Он был в восторге, полон радости, любви и нежности, и демон неврастении на время покинул его.
Согласно второму контракту, подписанному с Вальтером Дамрошем, я в октябре уехала в Америку. Лоэнгрин никогда не видал Америки и очень волновался, вспоминая, что в нем течет американская кровь. На пароходе были наняты, конечно, самые роскошные помещения, для нас каждый вечер печаталось особое меню – ехали мы, как коронованные особы. Общество миллионера, безусловно, сильно облегчает путешествия: у нас была роскошная квартира в гостинице, и вся прислуга кланялась нам до земли.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
