Десять дней официального визита пролетели как один, назначенное на них солнечное затмение было отменено, дабы не омрачать радости от встречи с высоким гостем, — а затем все десять лайнеров снова выстроились на аэродроме Сан-Шапиро. Грузовые отсеки их отнюдь не были пусты; Павел увозил домой сотню копий с любимой картины Президента, висящей в его кабинете, с «Портрета священнослужителя»: Павел, мельком глянув на него у Президента, с уважением спросил: «Репин?», а Романьос уточнил: «Тициан», копии были изготовлены и отгружены в Россию; вместе с императором в Россию отбывал и г-н Дионисиос Порфириос в количестве одного человека, для обследования России на предмет оборотневых ресурсов страны и вербовки их в целях борьбы с засильем гринго; ждали также и еще одного путешественника, ибо на пятый день визита императора весь Сальварсан потрясла новость о чуде, явленном на плоскогорье Сан-Президенте: старая-старая восковая пальма изогнулась над юным настройщиком роялей, указала на него одним из своих листьев и скрипучим голосом благословила на путешествие в Россию, а зачем — это он там разберется сам; гость опаздывал, но из-за него отлет отменять бы никто не стал, — целый самолет загрузили отборным рисом с президентской плантации, этот рис лучше всех иных годился для художественной резьбы, а Павел собирался возродить в стране отцовское искусство, — и многое другое еще везли из Сальварсана в Россию императорские лайнеры. Павел из своего окна смотрел на огромное черное здание, на то, как обсели его стервятники-урубу и долбят клювами, но его размышления заглушил рев моторов, десять лайнеров все как один взмыли в голубой океан и направились в родимые свои далекие дали, — и в этот миг на бетонную площадку сан-шапирского аэродрома выбежал сухощавый человек, явный горец, он пытался догнать хотя бы последний самолет и не успевал, тогда подпрыгнул в воздух, перекувырнулся, и вот уже по бетонной полосе вослед лайнеру мчался крупный, матерый самец пумы, но и он едва поспевал за самолетом, о дальнейшем в народе ходили слухи разные, то ли пуморотня смело с бетонки воздушной струей, то ли испепелило президентским взглядом, то ли он успел ухватиться за складывающееся шасси и все-таки влезть в самолет, верной была последняя теория, поэтому ей не верил никто, но все помнили, как из-за изгороди для провожающих генерал Марсель-Бертран Унион взял хищника на прицел своего американского автомата «М-16», а Президент спокойно опустил ствол генеральской «волыны» жестом, из которого явствовало, что ни уроженцы провинции Сан-Президенте, ни обычные пумы, ни покидающие страну гости Верного Соратника Брата Народа в настоящий момент главу республики Сальварсан совершенно не волнуют.
9
Каковы гости, таков и пир.
ВЛАДИМИР ДАЛЬ. ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ ЖИВОГО ВЕЛИКОРУССКОГО ЯЗЫКА, Т.3
Позади Сары была тьма, впереди тоже мрак. Помнится, для начала Сара хватил стакан Шато-Марго, а потом еще такой же — водки. Потом было полстакана неизвестно чего, очень липкого, пахло персиком, а потом опять Шато-Марго. Голова у Сары болела, но в основном потому, что потолок подземного хода оказался очень низким, Сара постоянно ударялся затылком, хоть и двигался на четвереньках. Временами он ложился на сырой пол, прижимал портфель к животу, нашаривал среди всяких повседневно необходимых вещей — клизмы, трусиков и другого подобного — бутылку «Абсолюта-Цитрон», взятую со стола на маршальской полукруглой веранде, и делал мощный глоток. Бутылка была литровая, но подземный ход тоже длинный, и Сара сомневался, что до конца тоннеля выпивки хватит. А еще больше сомневался, что в этот тоннель вообще стоило лезть, хотя вот что-то повлекло же…
В лицо его обычно звали Сарой — когда о нем вообще вспоминали, а это случалось редко, — за глаза не иначе как «старушкой». Что на самом деле зовут его Владислав Арсенович, вряд ли кто помнил в здешнем кругу. Круг нынче вовсю «отрывался» на даче дезертировавшего без вести маршала, которую в древлепожизненное пользование получила молодая княгиня Ледовитая, заявившая о помолвке с юным царевичем Иоанном. Плевать было княгине, что царевич десятка на полтора лет ее моложе, только сетовала, что не очень мальчик шерстист. Над этим Сара не размышлял, раз уж Милада его на пьянку пригласил, то фиг с ними, с натуралками и царевичами, Саре до боли хотелось, чтобы парагваевцы считали его «своим», а как-то не получалось.
Самого знаменитого Парагваева он видел только раз в жизни, на съемочной площадке, в Кисловодске. Сара был научно-популярным режиссером. Имя его не гремело никогда; коллеги уважали, мягко говоря, не очень. В Кисловодск он попал по неправильной наводке, ему сказали, что тут живут сколопендры, как раз из области их половой жизни собирался снимать Сара очередную мелодраму. Обманутый, он стоял у чужого павильона, соображая, как скорей добраться до Феодосии, там уж точно сколопендр полно. В это время невесть откуда в павильон прошествовал сам Парагваев, делая на ходу наброски в блокноте к очередным «Ветвям персика». Кто-то из шестерок поспешил их представить друг другу, с гадким смешком добавив к фамилии Сары: «Известный… научпопник!» — «Ах, попник, — рассеянно сказал Парагваев, не протягивая руки. — Это хорошо, что попник. Это важно, что попник, это нужно. А самбо занимается?» — взгляд прославленного режиссера скользнул по хилой в ту пору, длинной фигуре Сары, ничего интересного не отметил, через мгновение Парагваев исчез в павильоне, вслед за ним — вся группа прихлебателей. Саре уже тогда было сильно за пятьдесят, так что будь он хоть сто раз попник, в подруги Парагваеву он уже не годился. Дойдя 1,6 раза до середины жизненной дороги, нынче он ясно осознал, что он и вправду попник, а фильмы про сколопендр снимал подсознательно, защищая угнетенных. Но к активным полным подвигам он уже, увы, лет десять как был неспособен. Оставалась широкая дорога пассивного попничества, не худший жребий, но больно распространенный — а тут еще и годы, годы… Будущий Сара попытался рвануть в павильон, но двухметровый юноша, видать, не пренебрегающий борьбой самбо, загородил дорогу.
Вместо того, чтобы лететь к сколопендрам, Сара убрался в Москву: там он надеялся хоть немного наверстать упущенные годы, хоть чуть-чуть отхватить от своего природного назначения. Денег он с ненавистью взял у жены из тумбочки, заодно взял и дюжину серебряных ложечек работы мастера Хлебникова и стал искать ходы в нужные ему круги. Проникнуть он мог только в один такой круг только о нем он и знал, — а была это вечно пустующая московская квартира опять-таки Парагваева, которой заправляла «старая, увядшая, но еще сохранившая свой аромат хризантема» — Милада Половецкий. Сара выкрасил волосы в черный цвет, оставил на лбу благородную седую прядь, набил портфель коньяком, принял для храбрости внутрь и завалился в гостиную близ Смоленской, в ту самую квартиру номер семьдесят три. Милада как раз сотворил грандиозный плов с барбарисом, но народу собралось отчего-то вчетверо меньше обычного, и Саре поворот от ворот не дали: может, и поздно ему идти в подруги, да уж лучше поздно, чем… Словом, не выгнали, накормили, его же «Двином» напоили, Азнавура дали послушать, два раза по спине погладили, — неизвестно кто, на первый раз все равно приятно. Кличка женского рода прилипла сразу, при втором визите сколопендровник на нее уже отзывался. Выпивки тут и без Сары хватало, но чего Милада не переносил, так это пустых стульев за полным столом. А поскольку плов готовил он сам, Сара его ел горстями — желанное свершилось, никому не пришло бы в голову теперь гнать Сару как «не нашу» — такая он стал матерая.
На изъятые у жены деньги он купил штангу, пять комплектов гантелей разного веса, веломониторинг и учебник борьбы самбо; в секцию обучения этой борьбе его не взяли, нагрубили — «Иди, дед, отдыхай». Так что делать из себя нового Браун-Сэндбека предстояло в одиночестве. Он купил учебник культуризма и обрек себя на поглощение отвратительной смеси «Малыш», предназначенной для младенцев. Если в парагваевской гостиной он и был последним человеком, то за ее пределами числил себя одним из первых.
Сара очень гордился своим происхождением, в нем текло не меньше одной шестнадцатой благородной крови: он даже взял об этом грамоту в Дворовом Собрании. Его армянская прабабка ухитрилась попасть под небольшой погром, но ее взял-таки в жены знаменитый Седрак: такой богатый, что поставил в Нахичевани-на-Дону памятник ссыльному русскому поэту, с которым его мама — по слухам, гречанка, — дружила в Одессе при Александре Первом; ее, маму, убил по жидовскому доносу возлюбленный, но Седрак успел родиться раньше. А приемный сын Седрака, Саркис, стал человеком невероятно знаменитым после того, как усыновил собственного внука, — его дочку спутали с еврейкой при очередном погроме; так родившийся после погрома Арсен оказался по отчеству Саркисович. Вот он-то и был родовитым отцом Сары, то есть Владислава Арсеновича.
