Я хочу есть шоколадные яйца на Пасху и пить кофе со старушкой О’Тулл.
Хочу плевать с камня в море и тупо смотреть на горизонт.
Хочу спать с Марией де Пинта, валяться на песке посреди Мнайдры, выращивать цветы в кадке, вышивать крестиком, пить козье молоко и разводить кроликов. И молчать. И… как же я устал от всего этого!
Я был пьян. Так, как еще никогда не был. Я бредил. У меня начиналась белая горячка. Я был влюблен. Отчаянно влюблен. В ничто. В леденцы, в зубную пасту, в «Трех товарищей»…
Добрый бармен погрузил меня в такси. Я едва смог произнести свой адрес и моментально отключился…
* * *
«…Это ты, ты была в платье песочного цвета. Если это не ты, значит… Значит у меня пропал нюх, и я уже не волк. Я хочу, чтобы это была ты – женщина-фантом. Я знаю тебя тысячу лет. Я знаю, что ты не умеешь картинно стонать, как в кино, что ты молчалива, самоуглубленна и податлива, как воск, когда сама хочешь этого. Я тоскую по тебе. Я тосковал по тебе всю жизнь. Ты умеешь надевать шапку-невидимку, ты – воздух, в котором так легко дышится.
Ты мелькнула и исчезла – тогда, в детстве, а теперь вернулась фантомом, отпечатком следа на песке у самой кромки берега. И я хочу остановить волну, чтобы узнать, успеть разглядеть этот след.
Зачем ты пришла? Что тебе нужно? Я убежал от тебя так далеко, как только мог. Нас разделяли моря, воздух, камни, бескрайние равнины. Мы были по разные стороны времени. А ты пришла! Не я, а ты! Потому что оказалась сильнее. Ты пришла – взрослая и незнакомая, пугающая и притягательная. И только моя любимая книга – НАША любимая книга – стала паролем, тайным знаком, ключом к другой жизни, в которой меня охватывал озноб…»
Всю ночь меня бросало из стороны в сторону. Я засыпал и вновь бредил наяву.
Утром, едва выпив кофе, я помчался в отель. Меня душил стыд за мальчишескую выходку с полотенцем. Как метеор, я прошелся с пылесосом по всем номерам, убирая на этот раз кое-как, лишь бы поскорее добраться до 713‑го…
С минуту я тихо постоял перед дверью, прислушиваясь. И хотя на ручке двери висела синяя табличка, мне показалось, что Она должна быть там, и как только я войду, снова наденет свою шапку-невидимку. Я машинально пригладил волосы и оправил белую куртку. Вошел. Вначале мне показалось, что в номере беспорядок: на круглом журнальном столике стояла какая-то еда, будто бы здесь ночью пировала компания. Но когда я присмотрелся…
Это был натюрморт в стиле Петрова-Водкина. Я не мог поверить своим глазам! На смятой и тщательно расправленной газете (это была одна из немногочисленных мальтийских газет, кажется – вечерняя) стояла откупоренная бутылка «Jonny Walker», рядом – до половины налитая емкость (за неимением «гранчака» был использован стакан для зубной щетки). Рядом со стаканом лежал кусок хлеба (не белого, какой обычно подают в нашем ресторане, а темного, ржаного, из супермаркета), на хлебе лоснилась золотым боком одинокая сардинка.
Все было тщательно (я бы даже сказал – с художественным вкусом) расставлено, будто бы действительно художник приготовил все это для написания картины. Сквозь не до конца задернутые шторы пробивался тонкий луч, прямиком попадающий в стакан, а уж от стакана исходил рассеянный медовый свет, делая несчастную баночную сардину золотой.
Я не мог ошибиться: все это было приготовлено для меня. К тому же, в номере, как всегда, все было идеально чисто. Значит, мне давали время. Опять показалось, что слышу рядом едва уловимое дыхание.
– Спасибо за приглашение! – как можно более непринужденно сказал я и сел в кресло. – Но стол мог бы быть и изысканнее…
«Дурачок! – отозвалась в моем мозгу пустота. – Это как раз то, что тебе нужно! Это почти экзотика для тебя, привыкшего к чистым скатертям и салфеткам!»
– Ну не такой уж я чистоплюй, – возразил я и взял в одну руку стакан, а в другую – бутерброд с сардиной. – Скорее всего, все это для тебя экзотика, раз уж ты привыкла жить в таких отелях, как этот…
«Дважды дурачок! Неужели ты так отвык от другой жизни? Так поделом же тебе! Это – все, чего ты заслуживаешь, несчастный отщепенец:
Сегодня – воскресенье,Девочкам – печенье,Мальчикам – селедка,По стакану водки!»
Пустота издевалась надо мной, я словно бы видел ее дразнящий язык.
– Вот, вот, – огрызнулся я, – водка, а не виски, селедка, а не сардины из банки! И огурцы! И соль! И сало! Можно – редиску.
«А где ты здесь видел редиску? А селедку?.. И вообще, разве в этом суть?..»
– В чем же?
«В том, что тебя ждет снег. Помнишь, как в фильме “Бег”?»
– Ну да! Спасибо! Это красивая, но совершенно нелогичная картинка. Так, «хеппи-энд» в стиле советикус. Разве не понятно, что героев после возвращения на самом деле ждали лагеря или попросту – ближайшая стенка?!.
«А тебя ждет снег…»
– Не дождетесь! – Я залпом выпил из стакана и закусил бутербродом. – Ваше здоровье!
«Пей, пей, придурок. Здесь тебе не грозит стать бомжем, собирающим бутылки. Поэтому – хоть залейся! Воля твоя…»
– У тебя есть другие предложения?
«А чего ты ждешь? Впрочем, ты ведь умница… Сколько языков на твоем счету! А сколько профессий! Ты еще молод, ты еще не разучился хотеть. Ты многое узнал. Но есть одна вещь, которая прошла мимо…»
– Что же?
«Проще простого: любовь…»
– У меня есть дочь… Там…
«…и ты дважды грешник: дети, рожденные по случайности, не бывают счастливы. Ты виновен».
– Можно мне закурить? – спросил я и достал пачку «Мальборо».
«Не боишься, что здесь останется запах дыма?..»
Я боялся. И поэтому снова спрятал сигареты в нагрудный карман.
«Видишь, ты всего опасаешься. Ты – примерный служащий. Ты – настоящая горничная».
– Ну хорошо, – сказал я, – а кому я вообще нужен?
«А ты пробовал быть кому-то нужным? Или ты сразу ждешь отдачи? Но ведь это не товарно-денежные отношения! Та женщина, с которой ты так легко расстался…»
Стоп! Мне казалось, что я говорю с Ней, но она не могла знать о Марии де Пинта! Значит, я говорил сам с собой. Но что хотела сказать она, оставив мне этот натюрморт? Разве не то же самое? Или… Может быть, так: «Мы с тобой одной крови: ты и я. Как в «Маугли», помнишь? Если так сказать огню – он стихает. Если так сказать зверю – он не укусит. Если так сказать ножу – он не окажется в твоей груди. О, я знаю, что такое – есть бутерброд с газеты и обжигаться разбавленным спиртом. Знаю, что такое поминать товарища и терять близких. Знаю, что сытое одиночество иногда хуже тяжелого бега по снежной равнине, на которой нет ни одного зажженного для тебя огонька. Но, по крайней мере, ты движешься, значит – живешь. Можно умереть в движении. Но это лучше, чем в чужой постели, на чужой земле. Мне так кажется… Но, может, я и ошибаюсь».
Я с благодарностью дожевал бутерброд. Затем помыл стакан, вернул на место зубную щетку, убрал газету и бутылку. Сегодня я не хотел искать книгу, я уже вспомнил, что в ней дальше: расставание, болезнь, смерть в горах… Я вспомнил это так четко и пронзительно, будто читал книгу не двадцать лет назад, а вчера.
Мы поссорились и помирились. Полотенце, которое я завязал узлом было аккуратно расправлено и висело в ванной. Мне захотелось попросить прощения. Я сбегал в ресторан…
Я поставил на журнальный стол бутылку «Bakardi», изящную рюмочку, горкой выложил шоколадное печенье, воткнул в вазу сорванную в холле темно-пурпурную розу. Оглядел все это. Что же еще? Чего-то не хватало… «Мы с тобой одной крови…»
Что бы это означало? Я порылся в карманах: сигареты, зажигалка, ключ… И снял с шеи крестик. Он был очень простым – когда меня крестили, дед (Царство ему Небесное!) выточил его из перламутровой пуговицы бабушкиного халата. И сделал это мастерски, крест не сломался в течение всех этих тридцати семи лет. Я менял только цепочки. Сейчас она была серебряной, слегка потемневшей. Я положил ее на стол рядом с розой. Роза и крест…
Пора было уходить. На пороге я оглянулся: что сказал ей? – «Да, мы с тобой одной крови. Потому что выросли на одной земле, проклятой Богом, но единственной для тех, кто научился любить ее. Она исторгала нас из себя, а мы возвращались. Мы барахтались в ее слякоти, сбивая под собой твердь. Барахтались, пока она не позволила нам увидеть другой мир. Он был прекрасен и сладок. В нем пахло хорошим мылом и дорогими духами, в нем жарились рождественские индейки и пеклись яблочные пироги. В нем женщины и мужчины не обижали друг друга, а дети писали трогательные записки на оборотной стороне своих фотографий. В этом мире умели громко смеяться и скрывали свои проблемы, в нем верили в то, что Бог забирает всех на небо, и поэтому не рыдали на кладбищах. В нем каждая вещь и каждый человек знали свое место. Одни только мы искали его под солнцем. От этого у нас выросли клыки и когти, а тело покрылось шерстью. От этого мы ненавидим настоящее – каким бы оно ни было – и любим вспоминать прошлое. И боимся будущего, в котором сегодня ты – король, а завтра моешь его ботинки…
