— Ты бы лучше открыла мне дверь, ты… — ответил он, обратившись ко мне с неким изящным выражением, которое я не хочу повторять.
— Не стану я мешаться в это дело, — возразила я снова. — Войдите, и пусть вас убьют, если вам угодно. Я исполнила свой долг.
С этим словом я захлопнула окно и вернулась на свое место у очага, не располагая столь большим запасом лицемерия, чтобы изображать беспокойство из-за грозившей ему опасности. Эрншо стал отчаянно меня ругать, утверждая, что я все еще люблю мерзавца, и обзывал меня всеми бранными словами за такое малодушие. А я думала в глубине души (и совесть меня не упрекнула), каким это будет благодеянием для него, если Хитклиф его избавит от всех горестей; и какое благодеяние окажет мне Хиндли, если отправит Хитклифа в его законную обитель! Я сидела, предаваясь этим мыслям, когда задребезжали за моей спиной и посыпались на пол выбитые Хитклифом стекла и его черное лицо, щурясь от света, заглянуло в оконницу. Слишком частый переплет окна не пропускал его плечи, и я улыбалась, радуясь своей воображаемой безопасности. Волосы Хитклифа и одежда были белы от снега, и его острые зубы людоеда, оскаленные от холода и бешенства, сверкали в темноте.
— Изабелла, впусти, или ты у меня пожалеешь! — «возопиял» он, как сказал бы Джозеф.
— Я не желаю совершать убийства, — возразила я. — Мистер Хиндли стоит на страже с ножом и заряженным пистолетом.
— Впусти меня через кухонную дверь, — сказал он.
— Хиндли будет там раньше вас, — ответила я, — и как же ничтожна ваша любовь, если вы испугались, что пошел снег! Пока светила летняя луна, вы не мешали нам спать, но едва подул снова зимний ветер, вы бежите под кров! На вашем месте, Хитклиф, я легла бы на ее могилу и умерла бы, как верный пес. Ведь земля теперь не стоит того, чтобы жить на ней, не так ли? Вы твердо мне внушили, что Кэтрин — вся радость вашей жизни: я не могу представить себе, как вы думаете пережить утрату.
— Он здесь, да? — закричал хозяин дома, бросившись к выбитому окну. — Если я смогу просунуть руку, я его застрелю!
Боюсь, Эллен, ты сочтешь меня совсем испорченной, но ты не знаешь всего, так не суди. Ни за что не стала бы я подстрекать на убийство или помогать в покушении на чью-то жизнь — даже на его жизнь… Но я не могу не желать его смерти; и потому я была страшно разочарована и охвачена ужасом перед тем, что наделала своими язвительными словами, когда Хитклиф ринулся прямо на пистолет и вырвал его из цепкой руки Эрншо.
Раздался выстрел, и нож, отскочив на пружине, вонзился в запястье своего владельца. Хитклиф сильным рывком вытянул клинок, разодрав им кожу и мясо, и сунул, не отерши, себе в карман. Затем он взял камень, вышиб одну планку в переплете окна и прыгнул в комнату. Его противник упал без чувств от боли и потери крови, хлеставшей из артерии или крупной вены. А негодяй пинал его, и топтал, и бил затылком о пол, в то же время удерживая меня одной рукой, чтобы я не побежала за Джозефом. Он проявил сверхчеловеческое самоотречение, не позволив себе прикончить Хиндли. Наконец он унялся, перевел дух и втащил безжизненное с виду тело на скамью. Затем он отодрал рукав от кафтана мистера Эрншо и со скотской грубостью перевязал ему рану; при этом он плевался и ругался так же рьяно, как перед тем пинал. Я же, как только он меня отпустил, не теряя времени, разыскала старика, и тот, когда до него дошел смысл моего сбивчивого рассказа, бросился вниз — задыхаясь, потому что бежал он через две ступеньки.
— Что нам теперь делать? Что делать?
— Что делать?! — прогремел Хитклиф. — Твой хозяин сошел с ума; и если он не помрет через месяц, я его отправлю в сумасшедший дом. Какого черта ты вздумал запирать от меня дверь, беззубая собака? Нечего тут мямлить и чавкать. Поди сюда, я не намерен нянчиться с ним. Смой эту пакость, да поосторожней, не оброни искру со свечки — тут больше водки, чем чего другого.
— Вы, стало быть, покушались совершить над ним смертоубийство? — заголосил Джозеф, в ужасе воздев к потолку глаза и руки. — Виданное ли это дело? Да рассудит бог…
Хитклиф пихнул его на колени в лужу крови и швырнул ему полотенце; но тот и не думал вытирать, сложил ладони и забубнил молитву, такую нелепо-напыщенную, что я громко рассмеялась. Я была в том состоянии духа, когда всякий пустяк поражает: в самом деле, я вела себя так безрассудно, как иной преступник у подножия виселицы.
— Эге! Я чуть не забыл о вас, — сказал мой тиран. — Это вам надо делать. На колени! Вы были в заговоре с ним против меня — ведь были, ехидна? Вытирайте же, это работа как раз для вас!
Он тряс меня так, что у меня стучали зубы, и поставил меня на колени рядом с Джозефом, который продолжал молиться, потом встал, божась, что сейчас же отправится в Скворцы: мистер Линтон — судья, и, пусть бы у него умерло пятьдесят жен, он должен провести следствие. Старик так упрямо стоял на своем, что Хитклиф посчитал уместным допросить меня о случившемся; он стоял надо мной, полыхая злобой, потому что я неохотно отвечала на его вопросы. Положено было немало труда, пока старик убедился, что не Хитклиф был зачинщиком, тем более что тот едва вытягивал у меня ответы. Между тем мистер Эрншо вскоре подал признаки жизни; Джозеф поспешил влить в него изрядную дозу спирта, и это лекарство сразу вернуло несчастному сознание и способность двигаться. Хитклиф, видя, что Эрншо не подозревает, какому обращению подвергся, пока лежал без чувств, объявил ему, что он-де мертвецки пьян; и добавил, что не собирается взыскивать с него за его недопустимое поведение, но советует ему лечь спать. К моей радости, дав этот разумный совет, он оставил нас, а Хиндли растянулся перед очагом. Я пошла к себе, сама не веря, что так легко отделалась.
Сегодня утром, когда я спустилась вниз — около половины двенадцатого, — мистер Эрншо сидел у огня совсем больной; его злой гений, почти такой же испитой и мертвенно-бледный, стоял, прислонившись к камину. Никто, по-видимому, не хотел обедать, я ждала и, когда все на столе простыло, принялась за обед одна. Ничто не мешало мне есть с аппетитом, и я с чувством удовлетворения и превосходства поглядывала на безмолвных свидетелей моей трапезы и с приятностью ощущала, что совесть моя спокойна. Пообедав, я решилась на необычную вольность — пристроилась у огня: обошла кругом кресло мистера Эрншо и присела рядом на корточках.
Хитклиф не глядел в мою сторону, и я снизу смотрела на него, наблюдая за его лицом так безбоязненно, как если б оно обратилось в камень. На лбу его, казавшемся мне когда-то необыкновенно мужественным, а теперь сатанинским, лежало черное облако; его глаза, глаза василиска, померкли от бессонницы, а может быть, от слез — ресницы были влажны; губы расстались с жестокой усмешкой, и на них запечатлелось выражение несказанной печали. Будь это кто другой, я склонила бы голову перед таким горем. Но это был он, и я радовалась; и пусть неблагородно оскорблять павшего врага, я не могла упустить эту возможность и не ужалить его: только в минуту его слабости я могу отплатить ему злом за зло.
