Он слегка преувеличивал, но я не мог спорить с ним.
Я сказал:
– Но и деньги любили ее. И вы ее любили. Вайман отвернулся от меня.
– Я очень-очень ее любил, хотя эта любовь принесла мне мало хорошего. Она бывала очень жестокой... Нет, это нечестно. Она не была жадной. Она была такой... восприимчивой.
– Да. Такой она и была. Что я могу сделать для вас, мистер Вайман?
Он не ответил. По крайней мере, прямо.
– Мне так стыдно за себя. Я приехал сюда, намереваясь пойти туда и проводить ее, но... я приехал сюда рано утром, чтобы разузнать кое-что. Все будет длиться еще несколько недель... Я вышел из лимузина, но потом стали собираться репортеры и я... я оказался трусом.
Его голова упала вниз, он закрыл лицо руками и стал плакать.
– Я был трусом. Малодушным трусом. Я так любил ее. И я не подошел, не смог подойти и...
Я слегка передвинулся. Это был самый неудобный из всех лимузинов, на которых мне случалось ездить. Мешала не только жара, сиденья тоже были плохими.
– Послушайте, мистер Вайман, – заговорил я. – Она умерла. Это не важно: пошли вы или нет, отдали ей последние почести или нет. Попрощайтесь с ней по-своему, как вам велит ваше сердце.
Вайман вытер лицо резким движением, как будто только что заметил, что плачет. Потом он внезапно смутился и сказал:
– Я... я бы хотел думать, что она знает, что я здесь сегодня. Что я... я сам пришел сюда, чтобы сказать ей последнее «прости». Что я любил, до сих пор люблю ее. Что она смотрит оттуда, сверху...
Уж если Эстелл и смотрела откуда-то, то вовсе не из того места, о котором он говорил; если она и смотрела, то в этом месте было наверняка куда более жарко, чем здесь. Если она вообще попала куда-то.
Вместо этого я сказал:
– Конечно, мистер Вайман. Так и есть. Я уверен, на знает, что вы чувствуете. А теперь, м-м-м... следующий поезд отходит через десять минут. Что я могу для вас сделать?
Он испытующе посмотрел на меня:
– В газетах было написано, что вы одним из первых пришли к месту происшествия.
– Верно.
– А вы не осмотрелись в квартире? Вы помогали детективам осматривать вещи Эстелл?
Я кивнул.
– В некотором роде, да.
– М-м-м, говорят, что были найдены личные вещи, письма от военных, фотографии, записная книжка, в ней было мое имя, хотя газеты не упоминали его. Пока что.
– Да, я все это видел.
Теперь он смотрел на меня пронзительно. Его серые глаза стали тревожными.
– Вы видели что-нибудь еще?
– Я видел саму Эстелл и различные предметы, которыми ее пытали.
Вайман вздрогнул.
– Я не об этом спрашиваю. В машине было, так жарко, что я вспотел; на улице снежная буря, а я потею.
– Мистер Вайман, я сочувствую вашему горю, Разделяю его, но, черт возьми, не перейдете ли вы к делу?
Он вздохнул.
– Я понимаю, что вы расстроены. Надеюсь, вы сможете простить меня... Я не в себе сегодня, мистер Геллер. Это потрясло меня. Это...
– Переходите к делу. Мне надо успеть на поезд.
Вайман повернулся к запотевшему окну, словно хотел выглянуть наружу.
– Вы видели красную книжку?
– Красную книжку?
Он уставился в запотевшее стекло.
– С пряжкой. Толщиной дюйма в два. Я имею в виду книгу.
– Дневник?
Теперь он смотрел на меня.
– Дневник.
– Эстелл вела дневник?
– Да. Вы его видели?
– Нет. Там не было дневника. И я, как вы только что сказали, был одним из первых на месте происшествия.
Вайман сощурил глаза.
– Но не самым первым.
– Самыми первыми были пожарные. Потом патрульные и детективы.
Он заговорил, и теперь я почувствовал силу в его голосе; впервые я понял, что передо мной – удачливый бизнесмен.
– Я думаю, кто-то украл дневник. Возможно, один из... служителей закона, которые пришли раньше вас.
Я пожал плечами.
– Вполне возможно.
– Я хочу, чтобы вы снова пошли туда.
– Это невозможно, мистер Вайман.
Он широко развел руки, чтобы показать, очевидно, свою правоту.
– Мистер Геллер, вы можете прочитать эту чертову вещицу, если найдете ее. И если вы обнаружите в дневнике что-то такое, что может помочь следствию, расследованию этого убийства, вы вне всякого сомнения должны передать это в полицию.
– После того, как я вырву те листы, которые касаются вас. Робкая улыбка.
– Конечно. Дело в том, что я собираюсь жениться вновь. А у меня есть основания считать, что Эстелл записывала кое-какие личные наблюдения, касающиеся меня. Нас.
– То, что имеет отношение к сексу, вы хотите сказать.
Вайман сжал губы, а потом произнес:
– Правильно. Я дам вам за это две тысячи долларов и оплачу все издержки.
– Давайте договоримся. Никакого возмещения издержек, если я не смогу сделать этого для вас.
– Решено.
– Я посмотрю, что можно сделать.
– Мистер Геллер, я помолвлен с очаровательной женщиной. Из хорошей семьи. Вы должны помочь мне предотвратить скандал.
– Я думал, что вы любили Эстелл.
– Так и есть. Мы встречались с ней время от времени. Не буду отрицать этого. Но я предан своей невесте, с тех пор как мы решили пожениться. И еще одно публичное обсуждение моей неверности может доконать меня. Лично меня. Окончательно.
Он напомнил мне Элиота, который рассказывал, что Нитти все время спит.
Я спросил:
– Когда вы последний раз виделись с Эстелл?
– В воскресенье. Теперь была среда.
– Так недавно?
– Да, недавно. Это был своего рода... прощальный обед. Я сказал ей, что это будет наш последний вечер, потому что я снова собираюсь жениться. Я... я почти верил тому, что говорил. Так или иначе, но я позвонил ей в девять вечера. – Он победоносно улыбнулся. – На нас была вечерняя одежда. Эстелл была прекрасна. Мы провели вечер в «Баттери» – там мы пообедали и потанцевали. Как обычно, Эстелл не пила и не курила. Казалось, она в необычайно приподнятом настроении. Ее дела были в порядке: она сообщила мне, что на ее счету в банке лежит кругленькая сумма. И мне не нужно беспокоиться о ее будущем. – Из его глаз вновь покатились слезы.
Я чувствовал себя неловко – мне было жаль его.
– Я не знаю, где она раздобыла деньги. Она же не работала несколько лет.
Вайман не знал, что Эстелл работала девушкой по вызову. Но все равно газеты вскоре раструбят об этом.
Об этом и шла речь.
– Мистер Вайман, – заговорил я, – если коп или еще кто-то взял этот дневник и не сообщил до сих поп о нем, значит, его продадут газетам. Полицейский мог его украсть, чтобы таким образом заработать. Его лицо стало упрямым.
– Пусть это станет известно, просто станет известно – тогда я дам вдвое больше самой высокой цены которую могут заплатить газеты.
– Хорошо, – сказал я. – Но не забывайте следующего. Дневник могли взять сами убийцы. Если в нем есть что-либо о них, они вполне могли это сделать.
– Я подумал об этом.
– К тому же они могли уже знать о его существовании и пытать ее именно для того, чтобы узнать где находится тайник с дневником.
– Я и об этом хорошенько подумал.
– Отлично. Потому что найти убийц Эстелл... словом, не знаю, смогу ли я. Буду искренним. Я бы хотел их найти. И вытрясти их мозги. Но капитан Друри тоже их разыскивает, и у него больше возможностей, чем у меня. А он детектив до мозга костей: он дважды коп. В этом деле будут десятки подозреваемых. Эстелл уже нет. Поэтому я ничего вам не обещаю.
Вайман наклонился и дотронулся до моей руки. Я почувствовал себя еще более неловко.
Вайман сказал довольно серьезно:
– Эстелл верила вам. Я тоже вам верю.
– Замечательно. А я верю в договор на тысячу баксов. Вы можете прямо сейчас выписать мне чек или прислать деньги с посыльным.
Казалось, Вайман разочарован во мне, в жизни, и вообще во всем мире. Он сказал, что пришлет посыльного. Я вылез из машины и сел в поезд.
6
Мы встретились с Элиотом за поздним ленчем в «Бергоффе»: то, что мы воевали с Германией, вовсе не означало, что я должен отказываться от моего любимого шницеля. Там все еще подавали пиво в кружках, хотя в меню их кухня теперь называлась «баварской». К тому же шницель был размером с почтовую марку, что было вовсе не в духе «Бергоффа». Война – это сущий ад.
Мы сели в уголке просторной оживленной комнаты. Официанты, напоминающие акробатов, в черных фраках и длинных белых фартуках сновали между составленных вместе или стоявших отдельно столов, держа на вытянутых руках подносы с дымящейся едой. Было замечательно находиться в этом настоящем ресторане, сделанном из стекла и дерева, напоминающем протестантскую церковь. Это было истинно чикагское заведение, построенное еще в те времена, когда все были живы; это был бастион, которого еще не коснулись ветры перемен, несмотря на такие издержки, как уменьшенные порции мяса и эвфемизм «баварский». Здесь я чувствовал себя дома. Здесь я ощущал себя в том Чикаго, который помнил.
К тому же это был шумный, оживленный зал, полный людей, что давало возможность спокойно побеседовать, не боясь чужих ушей.
